Екатерина Польгуева

ПУГОВИЦА

Я не знала, как это называется. Я вообще не умела называть явления и вещи их именами. Я еще не знала имен. Точнее, знала их слишком мало. И фонарь этот не был волшебным. Он и фонарем, в общем-то, не был. Обыкновенный светильник в черной металлической оправе с фигурными прорезям. В полной темноте из прорезей сочился свет. Ложились на пол такие же фигурные непрочные тени, которые двигались, потому что я двигала фонарь. А еще можно было прижать ладонь к нагревшемуся металлу на миг – и отдернуть, даже не успев обжечься, и слушать горячую дрожь в спине, возникавшую от страха возможной боли.

И все-таки это был волшебный фонарь. Я помню его, и помню под таким именем «волшебный фонарь». Под ним проросла пуговица. Конечно, я и тогда понимала, что не могла она прорасти, просто лежала – одинокая и, очевидно, потерянная. Но слишком уж они были похожи: фонарь – и пуговица, тоже в металлической, только светлой, оправе, под которой угадывалось что-то драгоценное, сиреневатое, переливающееся в фонарных отблесках.

Я смотрела долго, затаив дыхание: на фонарь – на пуговицу, на пуговицу – на фонарь. А когда меня позвали домой, сразу пошла, но, уже уйдя, в самый последний миг, схватила пуговицу и зажала в кулак.

Теперь надо было убедить себя, что я забыла о пуговице. За мной водилась привычка машинально сжимать какую-нибудь вещицу в руке, не замечая этого. А если забыла, если случайно, то и не своровала вовсе, хоть и совершенно ненужную, но чужую (чужую!) вещь.

Просто забыть… Просто? Но обжигает кожу похуже горячего фонаря, и отчего-то жарко пылают щеки.

- Да что с тобой? – спросила дома мама. – Заболела?

Я не заболела. Я украла. И стыд распирал меня, но что-то не давало ему прорваться признанием. В шкатулке лежала пуговица. Ночью или украдкой днем можно было разглядывать ее затейливые переплетения и тусклую синеву внутри. Как боялась я, что разоблачат ужасное, тайное, стыдное (что???). Но и в эти минуты (особенно в эти минуты) я отдала бы все на свете за обладание своим сокровищем, не променяв его ни на какую «чистую совесть».

Пуговица была всюду. Когда я не видела ее – думала, что могу увидеть. А когда забывалась, вдруг прорезывался стыд за совершенное воровство, - стыд, мешавший мне быть хорошей девочкой, маминой дочкой, спокойно и бестревожно засыпающей ночью. Но зато – я ее вижу, чудесную пуговицу, она моя, совсем моя и ничья больше.

А потом я созналась, выдавила, хмуро глядя в пол, что «взяла пуговицу у тети Наташи, нечаянно, само взялось». Мама удивилась:

- Какую еще пуговицу?

И я, чувствуя, что совершаю непоправимое, но уже не в состоянии перерешить, вынула на свет божий свое сокровище:

- Господи, обычная пуговица, - сказала мама. – Кому она нужна?

Подозрительно глянула на меня и, видимо, что-то поняв, улыбнулась:

- Ну, хорошо. Я спрошу у Наташи, может быть, она отдаст тебе.

И никакого возмущения, будто бы и не было воровства.

И снова мама: - Можешь владеть. Положи на видное место и любуйся. Пуговица не нужна. Но в следующий раз сначала спроси разрешение. Поняла?

- Поняла, - буркнула я.

Все было названо своими именами. Просто ненужная пуговица. Я положила ее на видное место, чтобы « все любовались». Но никто не любовался.

Вскоре пуговица потерялась.

1993, сентябрь.

Следующая страница: Марина…