Екатерина Польгуева. Рассказики

Момо Капор и леденцовый петух

Сегодня в ночь свершится черное дело. Да-да – я о переводе часов на летнее время. По крайней мере, для таких, как я – сов упертых, кому спать надо не меньше девяти часов. А если уж шесть, то гораздо лучше с шести утра до двенадцати дня, чем с полуночи до шести утра. Потому как до девяти утра – не человек вовсе, до одиннадцати – получеловек. Ну и как назло: спать-то как раз приходится с часу ночи до 6.30.

И ведь моя нынешняя работа вовсе не предполагает каждодневную обязательность такого режима. Зато ее предполагает мой начальник: уж он-то точно не сова, скорее жаворонок, да еще трудоголик. Понять мои страдания он просто не в состоянии. «Ну, вы ложитесь пораньше! И все будет хорошо», – говорит он частенько, видя мою недовольную и невыспавшуюся рожу. Но, во-первых, пораньше – не заснуть. А во-вторых, жалко же проспать эти самые любимые, самые продуктивные часы вечера. Впрочем, продуктивны они, конечно, когда живешь в своем собственном ритме.

Однако случается и хорошее, когда ожидание неприятного вдруг с лихвой перекрывает радость самой обычной жизни – и неожиданных воспоминаний. Началось все с «Фаланстера». Там ждал-дожидался меня Момо Капор¹. Когда долгожданная книжка наконец у тебя – от этого сразу хорошеет на душе и на сердце. Вот с такими похорошевшими душой и сердцем выхожу из Малого Гнездниковского опять на Тверскую и только тут замечаю: люди, да весна же! В Москве самая настоящая – московская и пастернаковская – «весна, я с улицы, где тополь удивлен, где даль пугается, и дом упасть боится, где воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы»… Такое только у нас бывает, только в конце марта или самом начале апреля. Кто знает, кто чувствовал, видел – тот поймет.

Сразу в метро – немыслимо. Иду пёхом до Красной площади, глазею по сторонам, дышу не бензином, а этим потрясающим, легким, московским весенним воздухом. Мельком отмечаю, что Тверская гораздо больше (и вширь, и ввысь) Невского. По необходимости – что в центре Москвы с туалетами плохо, но всё же лучше, чем в Питере, да и дешевле они немного.

Но главное: вдруг опять осознаю на уровне запахов и осязания, насколько Москва богаче, глубже, запутаннее, роднее Петербурга – Петрограда – Ленинграда. Что кривые и путаные московские переулки, золотой купол Ивана Великого, склоненная голова Пушкина неизменно перевешивают для меня все две с половиной тысячи зданий и памятников Питера, находящихся под охраной ЮНЕСКО (в Москве таких всего 8, как нам сообщила питерская экскурсоводша). Так легко и глубоко мне дышится только здесь, а еще – в Киеве и Белграде. Причем в Киеве сразу, с первого дня возникло чувство: мой город, до дна мой, здесь я могу жить. В Питере – никогда. Есть и другие любимые города, даже родные – например, Рига, которая почти такая же родная, как Москва. Но там всё иначе, всё не так.

У Площади Революции какие-то ряженые скоморохи продают леденцовых петухов на палочке: жёлтых, красных, зеленых. Петушков, целую кучу, накупили улыбающиеся, довольные жизнью японские пенсионеры – и фотографируются со скоморохами. Я прохожу мимо, к метро. Вдруг резко останавливаюсь и возвращаюсь. Откуда-то из памяти всплывает: если покупать несколько, то разноцветных, если одного – только жёлтого, такие самые любимые.

Покупаю одного (40 рублей все-таки), жёлтого. Вместе с тягучей сладостью леденца во мне оживают столь же тягуче-сладкие воспоминания. Мне лет пять, и таких петушков мне покупают, когда летом мы ездим на пруд купаться, – на остров, в Измайлове. Я не люблю сладкого (ну разве что шоколадные трюфели – да кто ж мне, как тому слону, позволит). Но петухи на палочке и еще такие длинные-длинные и тонкие-тонкие цилиндрические карамельные конфеты – для них я делаю исключение. Их я люблю до умопомрачения: вместе с летом, лягушатником в пруду, пляжем, выходными. Если это во второй половине лета, после Рижского взморья, то пруд, конечно, кажется немного лужей. Балтийское море – оно хотя и мелкое, но все равно море. Но потом опять привыкаешь. А в начале лета, коли погода хорошая, вообще полный восторг.

Захожу в метро. Вспоминаю, что сосать леденец надо по-особому, чтобы не грызть, чтобы не обламывался: такие у нас в детстве были правила. Наверно, потому, что так на дольше хватало. Теперь уже так не могу: обламывается сначала голова петуха, потом хвост. Но хватает на всю дорогу: от Площади Революции – до Щёлковской.

Вдруг обращаю внимание, что народ в вагоне смотрит на меня с моим леденцом: группка хихикающих и гикающих подростков лет 17 обоего пола, пожилая женщина, лысый мужик, молодая девица в шикарной – не по погоде и не по метро – шубе. Смотрят – и явно завидуют.

А я... Я всё вспоминаю такое, чего миллион лет не помнила. Ну, вот эти летние выходные: когда даже мебель и паркет в квартире какие-то особенно-солнечные и пахнут лесом. А пылинки в солнечном свете кажутся драгоценными, золотыми. Я пытаюсь поймать их в кулак, но они всегда ускользают. А еще помню одно такое чудесное утро, которое каким-то непостижимым образом оказывается не субботним – и не воскресным. Надо идти в детский сад – и никакого пруда. И свое самое настоящее горе, и самые настоящие слезы по этому поводу.

И – ну надо же! На пруд ездили на трамвае. Я помню эти трамвайные билетики с номерами (еще всегда высчитывали, чтобы счастливые), и кассу – да, в нее надо было бросать мелочь – и откручивать билет. На меня, к сожалению, билета не брали (с 7 лет!), зато разрешали бросать и откручивать. Мелочь была золотая, драгоценная, но в отличие от пылинок между пальцев не улетучивалась. Оказывается, я все это помню: трехкопеечная монета. Или двушка – и копеечка. Или три маленькие копеечки. А внизу – дата изготовления монетки, год. Первый мой опыт чтения четырехзначных чисел.

Поезд выезжает на открытую станцию – «Измайловскую». С одной стороны, как раз за моей спиной, – тот самый Остров. Жив ли тот пруд? С другой стороны – лес. Ослепительно-белый, обновленный снег. Но солнце, но березы, но небо, – все говорит: «весна!». В школе, в третьей четверти, мы катались в этом лесу на лыжах на уроках физкультуры. Носейчас третья четверть кончилась – каникулы!

Желтый петушок, от которого уже мало что осталось, снежный лес и Момо Капор в рюкзаке гонят мои воспоминания в другое время года и в другой возраст. Начало февраля, зима, снежная и морозная. Суббота. Нас, уже восьмиклассников, отпускают с последних двух уроков на репетицию Пушкинского вечера. Репетицию почему-то отменили. Но на уроки мы, человек семь, не идем: сбегаем. Заходим в булочную, я уже вполне люблю сладкое: покупаю «Сластену» (были такие вкусности: снаружи шоколад, внутри белая нуга, стоили 15 копеек штука) и два рогалика по 5 копеек каждый. Другие тоже что-то покупают. Мы чем-то похожи на этих сегодняшних, в метро, смеющихся подростков, только помладше. Мороз и солнце – день чудесный, потому что подмерзший рогалик еще слаще, чем шоколад с нугой, впереди – полтора дня свободы. А дома ждет меня только начатая книга «Мастер и Маргарита». Её еще, слава богу, не включили тогда в школьную программу! Это ни с чем несравнимое счастье – предвкушение книги!

Но нет! Сегодняшний день – он где-то посередине. Пусть будет не зима – и не лето. Не 4 года – и не 14. Пусть будет апрель, и нам по 12. Иногда, когда заносит меня весной в измайловские дворы, где, в отличие от улиц, ни реклам, ни вывесок, кажется, что спутались времена. И вот сейчас мне на встречу выйдут – выйдем! – мы сами: я и друг мой Лёнька. Оба уже в легких расстегнутых куртках. Я в ярко-зеленой, у нее еще такой необычный пояс, с серебристой крученой пряжкой (этот пояс я потеряю будущим летом в Литве). Лёнька – в тёмно-синей. Шапки спрятаны в карманы. Вот еще, шапки носить в апреле! Лёнькина иссиня-черная шевелюра, как всегда, в полном порядке. Мои русые волосы, опять-таки – как всегда – растрепаны. Я что-то горячо и с азартом ему доказываю, он слушает чуть-чуть насмешливо, но внимательно: мол, что еще придумаешь, что еще учудим сегодня?..

Выхожу из метро. От леденцового петушка осталась лишь палочка, выбрасывать ее жалко. Видение 12-летних меня и Лёньки столь живое и настоящее, что вдруг думаю: позвоню. С год назад одна наша одноклассница дала мне его израильский телефон. Они его с трудом нашли: Лёнька на много лет запропал, ни с кем не общался, не отзывался. А тут вот нашелся. «Позвони! – убеждала меня Лизавета. – Вон, Мишка позвонил – так час проговорили!». Но меня все время что-то останавливало.

Если в лесу снег еще свежий и сверкающий, то на улицах сугробы черные, спекшиеся, пористые. Сладко пахнут леденцовыми петухами. Нет, не позвоню я Лёньке. Боюсь. Боюсь, что забыл он этот такой московский запах наших с ним измайловских весенних дворов. Может быть, все и не так. Но я не хочу рисковать. Потому что если Лёнька уже не Лёнька, мне нечего даже и надеяться встретить когда-нибудь нас, прекрасных, чистых сердцем, 12-летних, на стыках прошлых и будущих вёсен.

Подходит автобус, палочку от петушка не выкидываю, кладу в карман куртки. Хорошо иногда побыть в одиночестве (чужие не в счёт), чтобы никто не мешал. Но теперь не 80-е, не детство, когда так легко было убежать и спрятаться… Затрепыхался и ожил мобильник. Не отвечаю. А мне перезванивают и перезванивают. Играет и играет мелодия. Раз, другой, третий. Ладно, пусть все в автобусе послушают хорошую песню. Вот только обрывается она каждый раз на одних и тех же словах: «О зар је морала доћ, та тужна несрећна ноћ, када си, драгане мој, отиш’о у крвав бој»².

А губы все еще сладкие, как конфеты. И теперь я точно помню, что если ничего не есть и не пить – вкус продержится полчаса, не меньше. И ужасно не хочется кровавых боев. Я отвечаю на звонок. «Ну где ты?» – «Где-где! Домой еду, в автобусе уже».

И всё, как всегда. Но в Москве первый день весна – и даль пугается, и дом упасть боится, на губах сладость, в рюкзаке Момо Капор, в душе предвкушение, впереди полтора дня свободы. Пойду читать…

28 марта 2009 года

1. Момчило Момо Капор (1937 – 2010) – сербский писатель и художник.
2. О, почему это случилось в ту грустную, несчастную ночь, когда ты, мой дорогой, ушёл в кровавый бой (сербск.) – строки из сербской народной песни.

Следующая страница: Янычары