Екатерина Польгуева. Рассказики

Иншалла

Иншалла. Воспоминания об Алжире

Если древняя ярость сжигает дотла,
Если белое солнце превыше всего –
Под расплавленным небом царит «иншалла»,
Потому что ты сам – не решишь ничего.

Здесь уступами к морю дома поползли.
Средь чернявых мальчишек и женщин в платках
Разглядеть бы приметы прекрасной земли,
Той, что создал для мира и счастья Аллах.
В ожидании прошлого мутная даль.
Что за пазухой прячешь, задумчивый брат?
Торжествует, как прежде, жестокая сталь
И послушный привычной руке автомат.

Эти легкие волны, разнеженный пляж –
Только дальние отзвуки с райских высот.
Но под пальмой поправит солдат камуфляж
И усмешку с растресканных губ облизнет.

А Европа взирает глазами антенн,
Полагая, что все здесь к рукам прибрала,
Но из всех закоулков, из окон и стен –
Иншалла, иншалла, иншалла, иншалла …

Не спасут ни отвага, ни хитрость, ни страх, –
От себя и от Господа не убежишь.
Под расплавленным небом хозяин – Аллах,
Потому-то ты сам ничего не решишь.

17.08.2001, Алжир

У этого стихотворения есть своя история. Стихотворение, кажется, я уже здесь размещала. А историю – точно нет. Между прочим, далеко не у каждого стихотворения есть своя история.

Август 2001 года, мы в Алжире, на Всемирном фестивале молодежи и студентов. Собственно, Фестиваль уже кончился, а улетаем мы только через пару дней. Сидеть эту пару дней в студенческом кампусе, где мы жили и откуда велено было самостоятельно не выходить – скука смертная. Потому как там ничего интересного.
– Да что это такое? Кто нам может запретить гулять по городу? Пойдемте! – сказал Костя Жуков, глава нашей делегации.
Было это сразу после завтрака – какого-то неудачного в смысле еды, что, видимо, и распалило наше недовольство.

И мы пошли, экспромтом – в смысле без ничего. Хотя обычно я бегала все время со своим фестивальным матерчатым рюкзачком, где и ежедневник, и ручка, и программа фестиваля, и бутылка с водой, и всякие сувениры, и деньги. Что касается документа – то аккредитация висела на шее, как водится. А другие документы я с собой не таскала, естественно.

А тут, говорю же, на шее ничего (Фестиваль закрылся), в руках ничего. И не только у меня – у всех. А «все» – это человек пять шесть из российской и вроде бы армянской делегации. Хотя нет, у «нашего алжирца» Омара (кажется) и деньги, и документы с собой были.
– Ну, пойдемте тогда, – сказал он по-русски не очень уверенно.
По-русски-то он говорил прекрасно. Но не уверен был, что идея действительно хорошая. Безопасность есть безопасность. Однако и спорить не стал.

И мы, пока никто не передумал, сразу пошли. Вышли из кампуса – и началась совсем другая жизнь, настоящий Алжир, которого мы (кроме Ирки, которая жила в Алжире с июня, так как была в оргкомитете Фестиваля) за прошедшие десять дней так и не видели. Ведь нас всюду водили и возили – на фестивальных автобусах, с другими иностранцами.

А тут мы сначала шли пешком по каким-то закоулкам. Узкие улицы, обшарпанные дома (и небольшие, и многоэтажные) – и чуть не с каждой стены спутниковые телеантенны зырят на тебя своими круглыми глазами.

Некоторые местные проявляли к нам живейший интерес, особенно когда узнавали, что мы «из Русии». Фотографировались с нами на Омаров фотоаппарат – обменивались с ним контактами (уж не помню – какими, тогда не у каждого встречного-поперечного был электронный адрес, не говоря о мобильниках), чтобы тот потом передал фотки. Один мальчик, лет четырех, вдруг застеснялся и не стал фотографироваться, как папа его ни упрашивал.

Вообще многие сами догадывались, что мы русские. Может, по языку – не знаю. Хотя меня несколько раз принимали за немку. Я малость досадовала, несмотря на то, что немцы из «Свободной немецкой молодежи» на Фестивале были очень классные. Но это отдельная история. Да, в тот момент я щеголяла в форменной – ярко-синей – вьетнамской рубахе. А до этого часто носила тоже вьетнамскую форменную футболку с Хо Ши Мином. Но за вьетнамку меня никто не принимал почему-то.

В целом-то понятно – почему. Волосы у меня выгорели до полной белизны. А сама я, от природы ужасно белокожая, была красная, как рак. Накануне нас возили на закрытый пляж какого-то элитного отеля, мы провели там несколько часов – и я вся сгорела. Вообще тот день (как и этот, когда мы ушли из кампуса) был не очень солнечный, очень ветреный. А пляж широкий, длинный, песчаный. На море волны. Но такие, что купаться вполне можно. Я купалась много, вообще бы из воды не вылезала. Но мы с Витей зацепились языками – он из Риги, в Москве жил только года три как. И мы говорили про Ригу, про Латвию, потому что берег Средиземноморья был так похож на Рижское взморье. Только раскаленное Рижское взморье – и опять с неотступным одноглазым взглядом такого же добела раскаленного солнца. Хотя о том, как прямо в душу заглядывают круглые спутниковые тарелки с узких кривых улиц, я тогда еще не знала.

Когда мы уходили с элитного пляжа, на Рижское взморье стало уже совсем не похоже. И под наклонившейся пальмой сидел паренек-солдат в камуфляже, лицо у него было обветренное, нагловато-насмешливые глаза смотрели одновременно на нас и сквозь нас, будто он видел что-то такое, чего не видели мы. У него на коленях небрежно лежал автомат. Почему-то стало не по себе – не из-за автомата, я думаю, а из-за этого взгляда. Все время эти вглядывания друг в друга, но не напрямую, исподволь …

На общественном пляже мы тоже были – еще в самый первый день, как прилетели в Алжир. Как и все общественные пляжи, тот оказался забит людьми. Вода мутновата, но я сразу полезла, люблю плавать. Прицепившись к длинной такой надувной колбасине, плыло целое огромное семейство – мужчины, женщины, дети. Потом, когда подплыли близко к берегу, одна девочка лет пяти-шести отцепилась. Но на берег не пошла. Плескалась в воде, заходя дальше и дальше. А там дно неровное. В одном месте – взрослому по пояс, а потом сразу обрыв, глубина – выше головы. И девочка все ближе к этому обрыву.
– Девочка! – закричала я ей по-русски, чувствуя себя полной дурой.

Но девочка, как ни странно, обернулась, заулыбалась – и пошлепала ко мне. Я попыталась вывести ее на берег – она уперлась. Радостно говорила мне что-то по-арабски. Иногда вставляла и французские слова. Мне было одинаково непонятно. Ясно только одно – бросить ребенка в море нельзя. А семейство на зеленой колбасине я потеряла из виду.

В общем, стали играть с девочкой в «баба сеяла горох – ох». «Ох!» кричат, со всего маха окунаясь в воду. Девочке очень понравилось. Она громче меня кричала «Ох!». И у нее получалось уже довольно правильно произносить все остальные слова: про горох и бабу. Она была готова торчать в воде хоть до завтрашнего утра, а я нет.
Черт, где же те, с надувной колбасой? Ура! Вот они!
– Из вис ё гёрл? – спрашиваю.
– Ноу! – удивленно отвечают они. А ведь и правда, не то семейство, у этих колбасина синяя, а не зеленая.
И вот я хожу с девочкой по морю вброд, периодически «охая» – и погружаясь по шею в воду – и у всех спрашиваю:
– Ду ю ноу вис гёрл?
И никто не ноу, – в смысле, никто не знает. А на берег противная девчонка так и не хочет. Зато мне с берега уже свистят: мол, вылезай, пора ехать, мы же еще аккредитацию даже не получили. Заблудишься, мол, потеряешься.

Вечером я действительно заблужусь и потеряюсь на огромном стадионе во время открытия Фестиваля. А потому единственная (кроме Ирки Жуковой) из российской, армянской и украинской делегаций увижу это грандиозное действо. Нам не хватило мест на трибунах после торжественного прохода делегаций – и всех увезли «в целях безопасности». А у меня очень вовремя, как в итоге получилось, развязался шнурок, я остановилась завязать, потом пошла не в ту сторону (увидела флаги с желтым и голубым, решила, что это наши украинцы, а это оказались венесуэльцы). Моего отсутствия не заметили – уехали.

Я одна, без аккредитации, начисто забывшая, где мы живем. Меня, как за несколько часов до этого я маленькую девочку, подобрали алжирцы – напоили водой, нашли прекрасное место на трибунах. Мы еще и обсудили проблемы мировой глобализации: до сих пор удивляюсь, как хватало английского. Познакомились со студентом Мохаммедом. Он мне потом писал в Москву – не по электронной, по обычной почте.

Алжирцы порешили, что русские, наверное, живут с остальными европиусами (так и было, еще там же жили вьетнамцы и северные корейцы), – и сбагрили меня в автобус к англичанам. И мы прибыли как раз туда, куда надо! Приближалось утро. Встретили меня свои поначалу, правда, не очень. Потому что почти похоронили. Уже в полицию обратились – и вообще…

Но все же обрадовались, что я живая. К тому же, увидев поджатые губы Кости и распахнутые рты «наших кагэбешников», как мы их звали, я сразу перешла в наступление, не дав им даже звука издать:
– А-а-а! Вы меня бросили, вы без меня уехали! Десятки тысяч человек, ночь, я одна, усталая, потерянная. Адреса нашего не помню!!! Куда ехать – не знаю! Да как вы вообще могли???
Ответить им было нечего. Всё правда. Но они, кажется, так до конца и не поверили, что шнурок действительно развязался, а не в ту сторону я пошла случайно.

Но это случилось вечером, ночью и почти утром. А днем я металась по морскому мелководью и пыталась пристроить свалившуюся мне на руки арабскую шальную девчонку. И – о счастье! Те, с зеленой надувной колбасиной! Девчонка сама замахала им рукой.
– Амира (или Амина, но что-то похожее, я точно не помню), – обрадовались они.

Оказалось, она вовсе не из их семейства, просто знакомая девочка. Она пришла на пляж с папой, и папа заговорился на берегу. Теперь бегает по берегу – и спрашивает у всех, где его Амира (или Амина). А она легко могла утонуть, если бы мы с ней не сеяли горох. Мужчина с колбасины, который рассказал мне про придурочного папу девочки на английском, взял Амиру на руки и отнес к придурочному папе. Папа начал ее ругать, по-арабски, конечно. Но тут на любом языке понятно, что ругает. Я хотела сказать папе, какой он дурак, что за ребенком надо следить – и вообще. Но все английские слова от меня разбежались. К тому же вовсе не факт, что папа знал английский. Алжирцы – они все больше по-французски.

Тогда весь Фестиваль был еще впереди. А теперь он закончился – и мы ушли из кампуса с Омаром.
– Зайдем сюда, – сказал Омар.
И мы зашли в маленький магазинчик. Что-то типа булочной-пекарни. Настолько маленькой, что наша компания сразу заполнила все помещение. Можно сказать, заполонила. Омар купил каждому по куску пиццы… Знаете, я вообще люблю вкусную еду – и пиццу люблю. Но… Я даже не могу найти слов для того, чтобы передать свое наслаждение от этой пиццы. То есть годятся все банальности о вкусных вещах, но только если воспринимать их не как образ, метафору или гиперболу, а как констатацию. Да, пицца из маленькой алжирской окраинной лавки была божественной, несравненной, неповторимой. То есть повторить было можно – но только в этой же лавке, потому что в других местах ничего подобного я не ела. И мы повторили – по два раза. Молча. Рты и умы были заняты пиццей – какие уж тут слова. Только когда последние крошки растаяли во рту, всегда не очень-то разговорчивый Костя сказал:
– Эх, а мы там сидели!..
Не слишком понятно, но все всё поняли. Он имел в виду, что мы раньше не выходили в город сами, чтобы питаться этой пищей богов. В кампусе тоже продавали «пиццу» – разогретые полуфабрикаты. Мне не нравилось – и я не ела. А Костя, Светка и еще пара человек на днях как раз отравились такой «пиццей» (да еще и рыбной – фу!!).

А потом мы ехали на автобусе, довольно долго. На местном маленьком развалюшистом автобусе, среди местных алжирцев: мужчин, женщин (одни одеты совершенно по-европейски, другие в хиджабах, а некоторые даже в бурках). Кто-то поглядывал на нас с любопытством, кто-то не обращал внимания. Кто-то, казалось, глядел хмуро и исподлобья.

Светофоров было мало, пробок много. Город открывался нам самыми разными лицами. Точнее, только на мгновение показывал одно свое лицо, потом другое, потом третье – и все они были странными, лица эти, притягивающими и отталкивающими одновременно.

Мы вышли в районе, очень похожем на Францию с картинок – телекартинок, фотографий, открыток. Да и с настоящих картин столетней давности. Почему с картинок? Потому во Франции я никогда не была и знаю ее только по картинкам. Французские фасады домов, бульварчики. Ну и вообще – что-то неуловимое. Но сквозь Париж (или, скорее, Марсель, как мне потом объяснил Омар) непрестанно проглядывал совершенно другой мир. Женщины в платках – и без платков, ярко накрашенные, по-европейски одетые – и все равно иные. Но и женщины в хиджабах на московских, да и на сараевских, например, улицах – они не такие, как в Алжире. Эти, алжирские, даже носят его иначе, без нарочитости, что ли... Чернявый пацан вышел с ведром помоев – и плеснул их прямо на газон «парижского бульварчика». Молодой парень с такими же лукавыми прищуренными глазами, как давешний, с автоматом, у пляжа. Но этот не с автоматом, с Кораном, на нас и не смотрит – или смотрит?

В моем детстве были в ходу (очень любимые ребятней) «двойные» календарики: смотришь под одним углом – одна картинка, меняешь угол зрения – другая. Если непрерывно вертеть такой календарик в руках, то картинки проступают друг через друга – и складываются во что-то третье.

Вот и в том алжирском районе – арабский восток проступал сквозь Европу, Европа сквозь арабский восток.

А потом зазвучал азан. Мы не видели поблизости ни одной мечети, только вдалеке минареты. Но, казалось, зов на молитву шел отовсюду – и разные голоса сливались в один несмолкаемый. Я слышала азаны в Боснии, в Киргизии, во Владикавказе, даже в Москве. Но нигде это не было – так.

Потом азан закончился. А нам захотелось поесть (видно, пицца только разогрела аппетит). Но все попадавшиеся нам на пути кафешки, забегаловки, магазинчики были закрыты.
– Подождем полчаса – откроются, – сказал Омар.

Неожиданно дверь одной из кафешек открылась. Мы заказали воды, сока и какого-то салата. И вдруг пришли стихи. Стремительно, в один момент. Но записать нечем – руки пусты, ни клочка бумаги, ни ручки, ни карандаша. Обычно для меня это не проблема. Несколько раз повторю «в голове», запомню – и могу хоть спать лечь, а утром запишу. Но тут я сразу почувствовала: стихи как пришли стремительно, так же стремительно и уйдут.
– Нужна бумага!
– Зачем?
– Писать! Ни у кого нет. Но кто-то протягивает стоящие на столе салфетки. Растерянно и молча шевелю пальцами. Омар понимает, подзывает официанта, тот дает ему огрызок карандашика, которым записывает заказы.

Я торопливо (и осторожно, салфеточная бумага рвется под грифе-лем) записываю строчки. Мне и раньше хотелось написать про «иншаллу», что-то такое едко-ироничное. Больно достала эта «иншалла». «Почему вы опоздали на два часа? – Иншалла! – А завтра придете вовремя? – Иншалла!»

Но если всё, буквально всё в твоей судьбе – по воле Аллаха, разве это смешно? И стихи, родившиеся на свет, когда пришло время, получились такие, как нужно им, а не как я хотела.

Я аккуратно свернула салфетку (очень боялась, что порвется или карандаш на рыхлой поверхности затрется, размажется, а я не вспомню – на этот раз не вспомню), и спрятала ее в карман своей синей вьетнамской рубахи. Ничего не порвалось и не размазалось. Когда мы вернулись в кампус, я сразу переписала строки в свой ежедневник. Теперь-то я эти стихи помню – от начала и до конца.

Салфетка с «рукописью», ясное дело, не сохранилась. А ежедневник 2001 года, куда я и переписала эти стихи (а до и после и многие другие), в целости и сохранности. Хотя в День конституции того года, 12 декабря, меня обокрали, залезли в сумку, когда я поднималась из метро на «Щелковской». Вытащили и ежедневник – со всеми стихами, заметками, вложенными туда визитками и билетом (использованным, естественно) на январский концерт в Москве кустурицыного «Забранено пушенье». Но даже жулики бывают разные. В итоге я лишилась только денег и проездного. Ежедневник со всем содержимым и пропуск в Госдуму они вложили в мой же опустошенный ими большой кошелек и подбросили в ближайший к метро магазинчик. Оттуда мне позвонили хозяева – и вернули подброшенное. С обидой отринув предложение заплатить им (а я так счастлива была, что ежедневник нашелся, что мне просто хотелось отблагодарить). Какие-то армяне.
Иншалла.

23.07.2016

Следующая страница: Пуговица