Екатерина Польгуева. Рассказики

14 октября. Дни рождения

Эти дни, когда наступает Покров, особенные. Прежде всего – именинниками. Так уж судьбе было угодно, что именно в это время родились необыкновенные люди, сыгравшие необыкновенную роль в моей жизни.

Во-первых, сегодня день рождения моей мамы. Тут и объяснять нечего: для каждого мама – человек самый необыкновенный и выдающийся, даже если тебе давно уже не пять и даже не пятнадцать лет (хотя в пятнадцать-то как раз самыми необыкновенными и выдающимися чаще всего люди считают самих себя). А если для кого не так – мои искренние соболезнования. Впрочем, моя умная, спокойная, ироничная мама как раз любит подчеркивать свою обыкновенность. Особенно по сравнению с именинниками, о которых речь пойдет дальше. Мол, вот уж угораздило попасть в такую компанию меня (то есть ее, маму), человека совершенно не творческого, сроду ничего не писавшего и не сочинявшего. Ну, что не писавшего – это неправда. В отрочестве и юности мама вела дневники, а еще писала замечательно интересные письма: сначала – своим родителям-геофизикам, месяцы, а то и годы проводившим в командировках, а потом уже и сама, из собственных долгих командировок. В общем, если сочинять она и не умеет, то пишет очень даже здорово!

Ко всему прочему, если бы не было таких людей, как мама (в своей «обыкновенности», по моему глубокому убеждению, являющихся солью земли), то не для кого было бы выдумывать разные удивительные истории. Потому что читатель она внимательный, благодарный и, пожалуй, придирчивый. Из-за ее острого язычка это особенно заметно, если когда что-нибудь не так, по ее мнению. И великим от нее, бывает, на орехи достается. Но великим-то что. А вот когда мне! Именно с ее голосом в те стародавние времена, когда буквы еще никак не складывались в слоги-слова, вошел в мою жизнь по синим волнам океана волшебный воздушный корабль, вошла стихия, стихи и поэзия. И сколько еще всего другого!

А вот книжки Владислава Петровича Крапивина – другого сегодняшнего не просто именинника, а юбиляра, 70 лет! – вошли в жизнь нашей семьи уже с моего голоса. Сама мама Крапивина не читала, зато сколько его книг было прочитано, вместе, вслух. Нет, ну сначала (хотя как позже выяснилось, это было не совсем начало, совсем не начало) была библиотека и книжка неизвестного автора с не впечатлившим меня почему-то названием «Мальчик со шпагой». «Брать – не брать? Ладно, возьму, посмотрим, что такой за Крапивин». Сентябрь, пятый класс, одиннадцать лет, одинокая квартира, все где-то, и, слава богу, никто не мешает. Занимайся, чем хочешь. Но пять-шесть страниц – и ничего больше не нужно, кроме этой книги.

Нет, Крапивин пишет не про Сережу Каховского, точнее, не только про него, а про меня! Это не он, это я говорю директору лагеря на линейке, при всех, что читать чужие письма – подлость. Такое, когда ты, маленький и вроде бы слабый – против сильных, взрослых и уже одним этим правых, должен встать за свою правду, уже было со мной. Я знаю, каково это. И знаю, что наверняка будет еще. И оттого вдруг начинаю плакать. А ведь, несмотря на мою впечатлительность, время, когда «над вымыслом слезами обольюсь», для меня о ту пору давно закончилось. Не знаю почему. Может, из-за любви к книгам о войне и пионерах-героях (в которых очень часто и не вымысел даже), почти неизменно погибавших. Вот и над крапивинскими книгами в первый раз и потом плакалось вроде бы далеко не в самых драматических и не в трагических местах. Вот, например, «Тайна пирамид». Ну над чем там, кажется, плакать?

– Нет, подожди… Джонни, еще полминуты! – Голос Юрика звенел, как натянутая струнка, которую дергают нервно и неумело. – Джонни!
– Что, нашел пятак? – совсем уже по-идиотски спросил Джонни.
– Нет! Я ту монетку спустил, с корабликом.
– Что-о?
– Потому что больше нету! Джонни, ну ты скажи, мне ехать или нет? Скорее! Нет или да?!

Я, наверно, и сейчас не смогу объяснить, почему в детстве каждый раз на этих строчках, когда Юрик бросал в телефон-автомат ту самую, заветную, монетку с корабликом, а Джонни лихорадочно решал: что важнее, зимний Крым, сон про желтый миндаль или поездка с Юриком в Москву, потому что она может оказаться не просто поездкой, к горлу каждый раз подкатывал комок. Наверно, и не надо объяснять.

А почему слезы были, когда Егор Петров разглядывал фотографии своего никогда не виденного, погибшего отца – понятно. За два года до «Наследников» случилось в моей жизни то же самое, один в один, когда поиски так мало знакомого и почти забытого мной отца окончились известием, что отец умер. Умер – и это навсегда, и ничего уже друг другу не скажешь, не простишь за обиды и предательства, не поймешь, не полюбишь. Когда тебе 14, смириться с этим невыносимо, невыносимо, что остались только фотографии. Совсем молодой еще отец с незнакомыми ребятами лет по 16-17 (он преподавал историю в каком-то техникуме) в лесу. Почему с этими чужими ребятами, а не со мной? И как поверить, что вот этого, такого живого человека, с искоркой солнца в глазах, с откинутыми со лба волосами – нет. Вообще нет? Тоска, ревность, обида и злость на него, на судьбу, на весь мир были запрятаны с того момента во мне постоянно. До тех пор, пока не вышли вместе со слезами над фотографиями Толика Нечаева. Точнее, конечно же, над страницами крапивинской книги. На самом деле, тоска все же осталась, но уже не такая безысходная. После этого отец мне даже иногда снился, там, во сне (или на Дороге?) мы встречались с ним, и пришло прощение.

Потом, позже, выяснилось, что еще во втором классе был посмотренный по телевизору потрясающий (в смысле – поразивший мое воображение) фильм «Та, сторона, где ветер». Выяснилось уже после «Мальчика со шпагой», когда в библиотеке были затребованы все имевшиеся книги Крапивина. «Та сторона…» среди них была. А еще позже – что рассказ из подаренной на выпускном в детском садике книжки про пионеров (единственный, который понравился, но имя автора не запомнилось) – пролог к «Валькиным друзьям и парусам».

В общем, очень сложно представить, чтобы Крапивин не вошел в мою детскую жизнь – так или иначе. Он, как выяснилось, и вошел – сначала еще безымянным. Могу ли я сказать, что книги Владислава Петровича сделали меня лучше – или вообще изменили? Видимо, все же нет. Скорее, что-то, и без того жившее во мне, – откликнулось на книги, в которых были не только герои, приключения, события, но жили так мастерски передаваемые автором ощущения: травы, жалящей голые ноги, запахов, оживляющих воспоминания, цветов и света. И чего-то совсем неуловимого и сложно передаваемого, как в «Вечерних играх» или в «Звездах под дождем». В лучших своих вещах Крапивин – настоящий мастер слова, пишет так, что не задумываешься, как это сделано (ну, в неиспорченном детстве такие мысли вообще до поры до времени в голову не приходили), но ощущаешь все буквально собственной кожей.

Книги Крапивина и не отняли у меня ничего, на что жалуются некоторые, не послужили суррогатом, заменой реальной дружбы и событий. Друзья были всегда. А через год с небольшим после того сентябрьского вечера и «Мальчика со шпагой» появился даже и отряд. Отряд назывался «Верность». Отрядная песня – «Под ветрами нам плыть, по дорогам шагать, штормовые рассветы встречать»… Удивительно (а может, и нет, ведь тогда еще не было «Бронзового мальчика»), но мы не знали, что песня эта на стихи Крапивина. Хотя многие любили и знали его книги, знали и пели некоторые песни на его стихи: про маленьких Барабанщиков, про октябренка Алешку, полюбившего из второго отряда девчонку.

Так что книги эти скорее добавили, хотелось написать – счастья. Но скорее – полноты жизни. Но, наверное, полнота жизни по большому счету и есть счастье, пусть не всегда простое. Хотя было и самое что ни на есть простое счастье: 12 лет, впервые в деревне, парное молоко, велосипед, который не надо ни у кого одалживать (своего в Москве не было), лес, где поспела земляника. А самое главное – чердак, где было множество старых журналов 60-70-х годов. В том числе и «Пионеров». В том числе и с Крапивиным – с «Ковром-самолетом», без первого и последнего номера! Без начала и конца! Но это еще даже сказочней (пусть тогда и было обидно), можно догадываться, додумывать, допридумывать. А потом сравнивать…

А было и такое, когда детство уже кончилось. Октябрь 1993-го, когда надо сначала понять, что все же живешь, а потом научиться жить заново. И постоянно звучащая в голове на собственный какой-то мотив строчка, повторяемая губами, бесконечно, как молитва: «но есть утешенье как будто последний патрон в обойме последняя горькая радость что каждый из нас был прав». И еще перечитываемые детские книжки, которые тоже помогали выжить. И главная из них тогда – «Звезды под дождем». У меня с тех мертвых дней о ней остался даже маленький рассказик – не рассказик, рецензия – не рецензия. Так что если вдруг кто-то скажет: разрешаем на необитаемый остров взять одну-единственную вещь Крапивина, – это будут «Звезды под дождем».

Порой я думаю (черт знает – почему), что Джокерит, тогда, чисто теоретически, мог бы меня убить (я его нет, у меня оружия никакого не было). А не убил даже не потому, что тогда (и судя по всему – никогда) мы не были врагами, а потому, что оба любили в детстве Крапивина. Я понимаю, что это смешная и наивная мысль, но чем-то она меня греет. Да, барабанщики – это на всю жизнь, даже если тот, кто научил не кланяться, не жмуриться и не сутулиться в бою, и не принимает категорически тех твоих ценностей, за которые в бой этот идешь.

Да, но при чем тут мой голос, с которого вроде бы и начались все эти размышления-воспоминания? А вот при чем. Два последних моих школьных лета (второе уже, по существу, после-школьное) мы втроем: я, мама, младший брат Олег (мне 16-17, ему соответственно 10-11) вслух читали Крапивина, когда были на море. Главный читчик, так получилось, – я. Для меня почти все было не по первому разу, а для них – по первому. Сначала «Трое с площади Карронад» и «Журавленок и молнии». Помню, как яростно спорили я и Олег с мамой, с ее мягкими замечаниями о некоторых поступках Журки. Мама-то говорила, что она хорошо понимает, почему так, а не иначе поступил 11-летний Журка, но, когда мы станем старше, возможно, на некоторые вещи посмотрим иначе. Мы тогда оба страшно возмущались (даже я, не говоря о брате, который был даже помладше Журки). А теперь, думаю, мама была во многом права. Но ни книжки, ни Журка, ни то чудесное лето хуже от этого не стали. Тем более, по-своему были тогда правы и мы.

А следующий август запомнился еще лучше. Зеленоградск, что в Калининградской области. Детская (а, может, и отдел во взрослой) библиотека в каком-то готического вида, сумрачном, красного кирпича немецком, как нам казалось, старинном, здании. Внутри тоже полумрак, холод и изразцовые печи. И никого, кроме хмурой и неприветливой библиотекарши. Зато так много книжек Крапивина! А потом мы все втроем на море читаем «Брата, которому семь» (мне он тоже раньше не попадался) и над некоторыми историями хохочем так, что просто сил уже никаких.

Олег, на фотографиях тех дней – кудлатый, белоголовый и черноглазый, неправдоподобно длинно и тонконогий. Будто сошедший с рисунков Медведева крапивинский мальчик. Хотя по характеру… Ну а что по характеру? Читаем «Мальчика со шпагой»:
– Подожди, не читай больше, подожди!
– Почему?? – неужели не нравится? А ведь еще почти самое начало.
– Подожди, я пересяду на другое место! Здесь уже горячо.

Олег и сейчас берет у меня новые крапивинские книжки (сам, правда, в отличие от меня, не покупает) почитать. Что-то ему нравится, что-то – нет. Опять-таки – как и мне. Хотя вкусы у нас на нового Крапивина далеко не всегда сходятся. Вот «Ампула Грина» ему не понравилась. Собираюсь дать ему «Бриг Артемида». И если я хоть что-нибудь еще понимаю в собственном брате, «Бриг» ему понравится!

И еще одного писателя и мама, и брат читают «с моего голоса». Точнее – с моей подачи, потому что читок вслух, ясное дело, уже не было (а «Пейзаж, нарисованный чаем», братец даже зачитал, так что, несмотря на родственные чувства, пришлось потребовать возврата). И у него тоже день рождения. Не сегодня, правда, а завтра. А через год – юбилей, 80-летие. Речь о Милораде Павиче. Я понимаю, можно сказать, что Павич тут просто за уши притянут. И день рождения у него не 14 октября. Да и вообще, мало ли у меня, у брата, у мамы любимых писателей. Да еще и не поручусь, что у мамы он из любимых, хотя почти всё, кроме «Хазарского словаря», она прочитала с удовольствием.

Но вот что тут поделать! Для меня никакой натяжки нет. Я не могу сказать, что Крапивин и Павич на сегодняшний день два мои самых любимых писателя – это не так. Но совершенно определенно, что это – два писателя, новые и еще не читанные книги которых я куплю обязательно, несмотря на всякие случавшиеся разочарования. Был даже забавный случай лет пять, наверно, назад. В Доме книги была новая вещь Павича и новый роман Крапивина. А у меня с собой мало денег, на обе не хватает. Мне предстоял мучительный выбор: какую же книгу купить сегодня (а за другой приехать завтра, тут вопроса не было). О результате этого выбора, пожалуй, умолчу.

Встреча с Павичем у меня тоже началась с глупого предубеждения. Привлекла сербская фамилия автора (для меня важно и интересно все балканское) Но опять-таки не понравилось название книги «Хазарский словарь». Внутри все по словарным статьям. Зашибись, это что – справочники или художественное произведение? А книжный – не библиотека, тут денежки за пробу платить надо. В общем, было решено: подожду. В процессе ожидания выяснилось, что Павич – модный на тот момент писатель, в апологетических статьях о нем авторы жонглировали терминами «гипертекст». Все это мне чертовски не нравилось. Но когда решение – куплю – всё же было принято, оказалось, что «Словаря» в магазине нет. Был «Пейзаж, нарисованный чаем». И был вечер, уже не такой беззаботный и свободный, как в пятом классе над Крапивиным. Но через 5-6 страниц все, кроме книги, исчезло. В одном из мест романа 15-летний на тот момент герой (1944 год) смотрит, как исчезают белградские дома под бомбами англичан и американцев. А воспринимаю это как само собой разумеющееся, потому что осень 1999. И только потом до меня доходит: война другая, враги другие. Да, а бомбы все те же.

Но главное в Павиче для меня не это, это так, не совсем случайная, но случайная все же аналогия. А хотя бы притча о Голубой мечети, которая и в «Пейзаже» встречается, и в других вещах, и отдельным рассказом. Павич всегда пишет об одном и том же (и в этом его сходство для меня с Крапивиным). Если это сущностное, о чем он пишет, тебе созвучно, то после первых страниц ты пропадешь навсегда. А еще у Павича, как и у Крапивина, мир слоистый и многоэтажный. В этом мире все живет своей собственной жизнью, даже волосы на голове, но все составляет единое целое. И не только события, происшедшие в каком-нибудь 1236 году, могут повлиять на то, что случится в 1999, но и поступок героя из 21 века меняет судьбу его далекого предка. Все предопределено – и ничего не предопределено, а значит, все возможно. А эти двойники и отражения (что, скажете, у Крапивина их нет). А впрочем, хоть в ереси за такие сравнения обвините, хоть в том, что подобные параллели лишь в моей голове. Всегда что-то есть сначала только в чьей-нибудь голове.

Самое любимое – «Красный календарь», рассказ, по имени которого назван мой дневник. «Атлас ветров». Им и закончу:

«Не решаюсь и подумать, что происходит с остальными книгами моей библиотеки, с сотнями, тысячами других книг. А вдруг и среди их названий поселились чужие? Что, если их авторы носят теперь неизвестные мне варварские имена, вроде этого? Я хожу в красных очках и не смею взглянуть на названия и имена авторов на моих полках. Мой страх утомляет меня, и это подсказывает, что худшее уже свершилось. Протянуть ли руку, чтобы в очередной раз убедиться в неумолимой реальности, затопляющей окружающий мир, или вернуться к непогрешимости «Атласа ветров» и зажмуриваться дальше? Зажмуриваться абсолютно напрасно. Ибо не только можно открыть континент благодаря неправильным расчетам, но и из-за точных расчетов потерять другой».

Хотя нет, закончу все же поздравлением всем трем именинникам, пусть ни один из них его и не прочитает. Но маму я поздравлю и так: гости уже собрались, а меня отпускают с работы пораньше. Ну а Крапивин и Павич… Я верю, и они, думаю, тоже, что ни одно (пусть и не прочитанное) слово даром сказано не бывает. Пусть от хороших слов (а я думаю, все мои слова о них – хорошие), будет хорошо им.

14 октября 2008 года

Следующая страница: Момо Капор и леденцовый петух