Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Цветаева и Пастернак

Опубликовано 8 февраля 2014

Второе «знаковое» событие случилось через год. Я уже видела море, и даже купалась в нем, научилась читать, а еще к тому времени вышел фильм «Ирония судьбы или С легким паром!». Ну, до фильма мне дела не было, я его и не смотрела. Зато у нас дома появилась гибкая небольшая пластинка с песнями из этого фильма. Наверное, не со всеми. Но две – три из них там были. Для меня же была только одна – таинственная и загадочная:
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами….

Я тогда сильно болела (причем мне было именно что больно – проблемы с животом). Но почему-то сразу почувствовала, что когда люди болеют друг другом, это, может, и больно, но совсем-совсем даже неплохо. Отчего же тогда спасибо, что «вы больны, увы, не мной», «я больна, увы, не вами?». И почему, если все-таки «спасибо», то «увы»?

Так я выбрала для себя Марину Цветаеву (или опять-таки – она меня выбрала, или дело еще в чем-то?). Причем поначалу даже не зная ее имени.

Со всеми этими своими «песенными» вопросами я пришла к маме (а к кому еще?).

И она, как могла, отвечала на них. Но больше даже не отвечала (попробуй, ответь!), а рассказывала. Рассказала про Марину Цветаеву, про ее отца Ивана Владимировича Цветаева, который основал Пушкинский музей.

«Основатель музея профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев». Я сама уже прочитала эту надпись на памятной доске, что на стене музея. Но почему-то мне кажется, что еще была и про Клейна. Может, на другой доске? Эх, что-то давненько я не захаживала в Пушкинский! Лет семь, наверное.

А еще рассказала мама про Бориса Пастернака: мол, это ему посвящены те самые стихи. Теперь-то я знаю, что это не так, что посвящены они Минцу. Но мама как раз незадолго до этого разговора ездила на экскурсию по Цветаевской Москве – и экскурсовод им так объяснила. А еще мама очень-очень старалась все запомнить, чтобы, когда я подрасту, рассказать и показать мне (почему-то она была уверена, что мне будет интересно – и оказалась права).

И рассказала, и показала. Это было летом 1984 года, в июне, когда в Москве в 11 вечера почти светло. Мы были и в Трехпрудном переулке, и в других местах. Вот только никак не могли найти переулка Борислоглебского – мама помнила почти точно, где он, но не совсем точно все же. В итоге нам помогали искать его по большому толстому справочнику молоденькие милиционеры, стоявшие в охране какого-то посольства. Но никак мы не могли его найти и по справочнику! Потому что искали «Борисоглебский переулок», а он тогда назывался «улицей Писемского». И тут к нам подошел старик, спросил, что случилось, что мы все так живо выясняем у этого посольства. Мы рассказали. Старик улыбнулся – и довел нас с мамой до самого цветаевского дома в Борисоглебском (он оказался совсем близко). Дом тогда был жилой – и в нем уже засветились вечерние окна. «Вот опять окно, где опять не спят», - я уже знала.

О, это и потом откликнется! Помните 6 июня 1987 года? День рождения Пушкина – и день нашего экзамена по алгебре за 8 класс? А помните, что было после этого экзамена? Впрочем, всему свое время. И рассказу об этом тоже.

А в пять лет ничего такого я еще не знала. Даже никак не могла разобраться со своими рижскими родственниками. Уж больно много их было. «Да, да, я поняла, что дядя Слава и тетя Валя брат и сестра, а тетя Нина – мама дяди Славы. А тете Вале она кто???». «А эта моя прабабка Анна-Мария Крейцвальд – она правда эстонкой была? А эстонка – это что значит? А этот швед, мальчишка, которого русские подобрали во время русско-шведской войны – и дали ему такую фамилию, потому что в лесу под крестом нашли… Это что же получается? Если бы его тогда убили, то никого бы из Крейцвальдов – не было? И прабабки бы не было, и твоего папы, и тебя, и меня тоже??? Но получается, если бы войны той не было, он бы в Россию никогда не попал – и опять нас не было бы никого? Это как же так?!»

А тут еще мама с рассказами про Марину Цветаеву и ее младшую сестру Асю, про отца Ивана Владимировича и рано умершую мать-музыкантшу Марию Мейн. Про Бориса Пастернака, с которым Марина Цветаева дружила – и непонятно, была им «больна» - или все-таки нет.

Я так запуталась, что включила внутри своей головы в число «многочисленной родни и предков» и Цветаевых с Пастернаком. И каждый раз, опомнившись от своей ошибки (вслух ее никогда не проявляла), жутко смущалась.

Что интересно, я даже не помню, были ли на той пластиночке песни на стихи Пастернака. Скажем та самая «Снег идет, снег идет». А ведь эти стихи Пастернак написал «вместо меня». То есть, когда я их (а это было уже в 8 классе) прочитала, то поняла: в них так точно выражено одно из мучивших меня воспоминаний-ощущений, что оно «выпущено» его строками на волю. И самой избавляться от этого воспоминания своими строками уже не надо.

А по-настоящему моя встреча с Пастернаком (которого я очень люблю, хотя совсем не так, как Цветаеву) произошла тоже совсем случайно. Я училась во втором классе. Как-то пришла из школы, сделала все дела. А почитать совершенно нечего. Вроде столько книг – но что выбрать? Рылась, рылась на нижней полке в комнатном серванте. Смотрю – небольшая растрепанная книжечка, с оторванным корешком. Обложка какая-то картонная, грязно-коричневая. На обложке автор не написан, зато написано «1905 год». Я знала, что в тот год была первая русская революция. Про революцию – интересно. Открыла и разочаровалась: стихи. К тому времени и в то время я стихи уже (и еще) любила гораздо меньше, чем прозу.
Чем прозу, значит?...

И все же начала читать. И прочитала первые четыре четверостишия, которые в буквальном смысле сбили меня с ног. Ощутив какую-то сладостную, болезненную и одновременно упоительную слабость, я села на тот самый пахнущий лесом занозистый паркет. А потом, чуть ли не ползком добравшись до стоявшего совсем рядом дивана, легла на него и заснула. Так переполнили меня эти строки – до изнеможения. Первый раз в жизни я получила от стихов чисто физическое наслаждение. И никогда оно больше не было столь острым.

Да, «лексического смысла» стихов, то есть о чем они, я тогда не поняла абсолютно – будто они на другом языке написаны. Но оказалось – это неважно. Какой это был год? Наверное, 1981-й. Те четыре строфы из «1905 года» я помню до сих пор (теперь помню и больше, но с того дня – именно эти). Хотя до фамилии автора (уже известной мне, как понятно из предыдущего рассказа) я тогда так и не добралась.

В нашу прозу с ее безобразьем
С октября забредает зима.
Небеса опускаются наземь,
Точно занавеса бахрома.
Еще спутан и свеж первопуток,
Еще чуток и жуток, как весть,
В неземной новизне этих суток,
Революция, вся ты, как есть.
Жанна д'Арк из сибирских колодниц,
Каторжанка в вождях, ты из тех,
Что бросались в житейский колодец,
Не успев соразмерить разбег.
Ты из сумерек, социалистка,
Секла свет, как из груды огнив.
Ты рыдала, лицом василиска
Озарив нас и оледенив...
(Б.Пастернак)

Зимой 1984 – 1985 года (как, впрочем, и предыдущей зимой) я больше болела, чем ходила в школу. Ничего особенного: то грипп, то ОРЗ, то отит. С одной стороны, ничего не имела против почитать книжки, поспать, сколько влезет, посидеть дома (правда, когда уши болят, ни к чему душа не лежит). С другой, все, бывало, так надоест.

И вот читала, посиживая дома, я какую-то фантастическую повесть Владимира Тендрякова про будущее, вполне себе светлое, ели сравнивать с нынешней да и тогдашней зарубежной фантастикой. А там герою попадаете книжка «старинных поэтов» с такими стихами:

Имя твое – птица в руке,
Имя твое, льдинка на языке,
Одно единственное движение губ
Имя твое – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту,
Камень, брошенный в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут…

Имя «старинного поэта» не называлось. Я могла бы догадаться, что это Цветаева (у меня была целая пачка с распечатками ее стихов, было там и это, посвященное Блоку – но оно мне еще не попадалось к тому времени), однако не догадалось. Но опять произошло почти то же самое, что во 2 классе. Я опьянела от этих строк, и все время бормотала их себе под нос.

И тут пришел ко мне Лёнька. Было это 7 марта 1985 года, в четверг. Я хорошо запоминаю дни недели каких-то «особенных» (пусть даже обыкновенных с виду) дат. Но этот, врать не буду, не помнила – глянула в интернете. Тем более, день был никаким не особенным ни с какого боку. Да и вообще, попробуй, разберись в днях недели, когда уже вторую неделю сидишь дома больной – и все дни недели перепутались.

Итак, Лёнька пришел, чтобы отдать мне подарок, который мальчишки класса дарили девчонкам на 8 марта. Это была пластмассовая солонка в виде яблочка с листочком:
- Были зеленые яблоки с желтым листочком и желтые с зеленым. Я специально выбрал, чтобы листочек зеленый. А то что за желтый? Засохший, что ли? – сказал Лёнька.

Незадолго перед этим мы с Лёнькой крупно поссорились, по-настоящему (к слову, ссору спровоцировала – невольно, конечно, – своими действиями Татьяна Георгиевна). Нет, даже не поссорились, хуже. Он совершил поступок, который я расценила как предательство. Сам же Лёнька искренно недоумевал: а что такого он сделал? Мол, прости, пожалуйста, хотя я и не знаю – за что. Наверное, именно искренность недоумения меня подкупила, и мы помирились. Поэтому желтое яблочко с зеленым листочком меня как-то особенно грело.

10 марта, всего через три дня (я даже еще не выпишусь в школу после болезни) умрет Черненко, потихоньку начнутся другие времена. Мы, конечно, ничего этого не знали, ни о чем этаком не думали. Но все же нечто носилось в воздухе. (Недаром всего через пару-тройку недель я напишу свое «предсказание перестройки»).

Ну а пока было такое «междувременье», я рассказывала Лёньке о повести Тендрякова (и он ею заинтересовался, даже взял почитать) и доставала его строчками «древнего поэта» - Имя твое – птица в руке...
- Катька, ну перестань. Что ты привязалась ко мне с этими стихами? – не выдержал он, наконец...

Следующая страница: Июнь 1985. Практика