Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Широкая масленица

Тридцать лет назад! Страшно представить.
Но и у этих стихов, и у этих дней есть своя история.

21 февраля 1988 года было воскресеньем – да не каким-нибудь, а Прощеным, широкая Масленица. Вот уже больше полутора лет я привыкла испытывать легкий недосып и по воскресеньям, потому что по воскресеньям вставал в девять утра (а не в 12), чтобы к десяти успеть на Преображенку, к своим взрослым друзьям – в клуб добровольных реставраторов-любителей (сейчас бы сказали «волонтеров»).

Я все собираюсь рассказать про Преображенку подробнее – и все не соберусь. О, прекрасный наш подвал, пахнущий сырыми кирпичами, старым деревом и дымком! Незабвенные пончики с соседнего Преображенского рынка. Прогулки с Юрой по мокрым крышам – это еще в сентябре 1986-го, когда мне не было 15 – и я называла (целых две недели) 26-летнего Юру на «вы». А потом - непривычная и приятная усталость от физического труда, ощущение собственной нужности. И ощущение собственной значимости – потому что тебя приняли и уважают твои взрослые друзья. И любят. Ну, пусть некоторые не так, как тебе хочется.

Когда я приходила домой (приезжала на троллейбусе), то времени вроде было еще и немного – восемь-девять часов вечера. Но учить уроки не было никаких сил. Иногда я с полчаса тупо сидела над тетрадкой. А потом меня – и каждый раз «вдруг» - осеняло откровение. Я сгребала тетрадки и учебники в кучи, убирала их в школьную сумку – и испытывала такое несказанное облегчение, будто бы и впрямь выучила все, что положено.

А еще были стихи. Я тогда писала каждую неделю, а часто чуть ли не каждый день. Потому что была полна собой и миром – и этой полноты было слишком много, от нее как-то следовало избавляться. Иначе – слишком больно, может разорвать изнутри. Стихи – способ освободиться. Ума не приложу, как выживают в 15-16 лет те, у кого такого способа нет.

Но вернемся все же к Прощеному воскресенью, 21 февраля 1988-го. В тот день воскресный недосып – прекрасный, потому что именно легкий утренний недосып позволяет почувствовать себя живым, а мир – многослойным, но без издержек, близких к галлюцинациям – был несколько сильней обычного.

Встать пришлось совсем рано, часов, наверное, в семь, потому что мы собирались в Абрамцево – на большой праздник широкой Масленицы. Обещаны были и блины, и взятие снежного городка – и вообще все радости жизни, в «вип-объеме» (хотя тогда такого слова еще не было). Наш клуб был среди организаторов праздника. Большинство наших в Абрамцево вообще чуть не с ночи приехали. А мы с моим другом Юрой ехали позже, к началу. Зима 1987/88 годов выпала сиротская. Была парочка очень морозных дней в январе. А так – оттепельно, клекло, слякотно. В отличие от зимы предыдущей, морозной, крепкой и жгучей.

Той, предыдущей зимой, мы бродили с Юрой по Замоскворечью, а еще по синему трескучему снегу Ваганьковского кладбища, в полной темноте запалили свечку на могиле Есенина. Тогда-то у Юры и запотели его толстенные окуляры (у него было скверное зрение). Нет, не просто запотели – покрылись ледяной коркой. Он ничего не видел, и я вела его за руку, как маленького, как слепого.

Ох, Юра ничего не видел. Хотя иногда дарил мне свои стихи. Но это были… не такие стихи. Одно Юрино, подаренное, сохранилось:

Стих –
Колокольный, набатный
Дерзкий, горький
Лучистый и жаркий!
Удары стихов –
От колокольных звонов
Неистовых и прекрасных!
Стих –
Суровый и гулкий
Табунный, сребристый
Сокольный и чистый!
Свобода стихов –
От степей, суховеев
просторов кобыльих.

Нет, это были «не такие стихи»… Что значит «не такие»? Кто ж его знает! Я даже не знала, нравятся ли они мне.

Сперва я Юре все свои стихи показывала, как мы познакомились, просто приносила тетрадку. А как раз с января 1988-го перестала. Ну, то есть тетрадку ему больше не давала – только компьютерные распечатки некоторых стихотворений.

Но пока 21 февраля 1988 года, ранним и очень морозным утром (да-да, после клеклой отпели вдруг Москву накрыл 20-градусный мороз) мы садимся на загорскую электричку (Загорск мы, конечно же, зовем Сергиевым Посадом, хотя официально он Загорск) – и едем в усадьбу Абрамцево. Там уже все готово к приему гостей. Нас без очереди и безлимитно кормят блинами, поят горяченным чаем – металлическая кружка жжет пальцы, а мороз жжет щеки, потому что трапеза на улице.

Мороз и чай бодрят, но одновременно от сочетания горячего питья и морозного воздуха (а еще обильной еды и утреннего недосыпа) меня развозит. Я чувствую себя пьяной, второй раз в жизни. Первый раз было меньше двух месяцев назад, на Новый год. Но тогда я все же выпила (пусть немного совсем) шампанского – и оно ударило мне в голову. А тут – от мороза, от чая, от счастья, от полноты жизни…

Юра раздобывает ключ от запертой усадьбы («Под вашу, молодой человек, ответственность») – и мы идем к ней через снега. Я первый раз в усадьбе Абрамцево, в этом доме, где обычно толпы экскурсантов, а сейчас – вообще никого, кроме нас с Юрой. Я хочу жить в этом доме! Есть такие дома, в которых я хочу жить, как в домике Лермонтова на Арбате. Или не хочу – как в квартире Достоевского на Божедомке. В Абрамцеве – хочу. Где Юра – я уже не знаю. Вижу диван, рядом табличка: «На этом диване сидел Гоголь».

Я подлезаю под музейный канатик и ору на всю усадьбу:
- Юра!!! Мы с Гоголем теперь ро-о-о-дственники – мы на одном дива-а-а-ане сидели.

Прибегает Юра. Бледнеет, почему-то шепотом – никого же, кроме нас нет, чего шептать – требует, чтобы я слезла с дивана:
- А если он лопнет? На нем же нельзя сидеть! Мне же ключ дали – под мою ответственность!
- Да почему он лопнет?! Я же худая совсем, хоть и блинов наелась. И ты длинный, но худой совсем, лезь ко мне. Вместе на одном диване – все трое родственниками будем.

Но Юра на диван не хочет, он, наоборот, чуть не насильно стягивает с него меня – и вообще уводит из дома.

Тем более что вот-вот должно начаться сражение. Взятие снежной крепости. Крепость высоченная.
- Давайте, на крепость! – говорит нам наш друг и товарищ Георгий по прозвищу Волшебник. Сам он собирается эту крепость штурмовать.

Я бы не залезла (да и Юра, хоть ростом метр восемьдесят пять, тоже). Стены крепости ледяные, а мы оба с ним не сказать, что особо спортивные. Но нам принесли лесенку, а еще и сверху помогли.

Снежная война разгоралась постепенно. Сперва это была никакая не война, а игра. Ну, типа наших детских зимних игр во дворе – тоже с крепостями и снежками. Но в какой-то момент никакой игры больше не было. Я с ужасом смотрела, как десятки взрослых мужиков – не на жизнь, а на смерть, как говорится в сказках – бьются между собой. Как те, кто снизу, пытаются разрушить крепость – совершенно всерьез. Как те, кто сверху, бросают на них огромные ледяные глыбы. Будто это и правда последний и решительный – дело жизни и смерти.

Я чувствовала это мужское упоение, этот всепоглощающий азарт, этот запах войны. Пахло уже не сладким морозным духом февраля, не легким блинным чадом (блины продолжали печь) – пахло потом, пахло порохом. Пахло кровью. Ах да, это не запах, это вкус крови – льдышкой попало мне по губам… Мне стало по-настоящему страшно – никакого гибельного восторга я не чувствовала, только ужас. Я легла, чтобы спрятаться за бортиком крепости, а еще прикрылась соломенной теткой – Масленицей. Ткнувшись в ледяной «пол» я потихоньку молилась богу, чтобы со мной ничего не случилось. И с Юрой тоже.

Иногда вкус и запах того абрамцевского льда 1988-го мешается в моей памяти со вкусом и запахом шершавого осеннего асфальта Нового Арбата, в который я точно так же уткнусь лицом через пять с лишним лет – 3 октября 1993 года, когда по нам будут стрелять из мэрии. Не снежками, не ледяными глыбами – самыми настоящими пулями.

В Юре тоже не было никакого восторга и азарта, это я очень хорошо чувствовала. Но это я была 16-летней девчонкой, а он – 28-летним мужчиной. Ему лечь – и прикрыться Масленицей? Невозможно. Он, не глядя, бросал вниз ледяные глыбы. И тут ему попало по очкам! И даже нос немножко раскровило. Очки, слава богу, не разбились. А Юра как-то даже обрадовался: очки – дело серьезное, опасность для них – прекрасный повод, чтобы дезертировать с поля боя. Мы потребовали лестницу – и спустились вниз. Нам уже никто не помогал, но лестницу дали.

А мы отошли только немного в сторону – и звуки боя затихли. Нет, не совсем умолкли, но стали казаться далекими-далекими, будто бы ненастоящими. Мы разговаривали про стихи. Кажется, про Блока – и ходили по заснеженному льду пруда. И вдруг – на самой середине снежно-ледовой глади– заметили, что лед прогибается и из-под него проступает вода. Действительно, после стольких оттепельных дней – даже несмотря на вдруг ударивший мороз – лед, должно быть, был непрочным. И кругом никого. Там где-то, за снегами и деревьями, игрушечная (но все равно, что настоящая) война. И если с нами что-то случится, если лед провалится, и мы окажемся в воде – не дозовешься, не докричишься. Никто не услышит.
– Бежим! – прохрипел Юра.

Наверное, по технике безопасности в таких случаях как раз нельзя бежать. Но меня (наверное, и его) опять накрыл такой ужас, что мы бросились стремглав – от этого ужаса. И в каждом моем следе была вода.
Мы добежали.

И никому – потом – про пруд не сказали. И снова пили обжигающий чай с дымком и ели блины. Крепость уже развалили, недавние враги с таким же азартом, как только что бились, рассказывали друг другу про свои подвиги.

Домой я приехала поздно. И вы уже поняли, что сделала: побыстрее убрала тетради и учебники в сумку – с глаз долой, из мыслей вон.

Следующая страница: Вычмат, прививка и тающий снег