Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Репетиции концерта

Опубликовано 6 марта 2017

Не бывает, чтобы все только плохо! Особенно если тебе 14. Случилось и прекрасное. Людмила Фёдоровна Шмалько – та самая, что ведет программирования и вычмат у старшеклассников и которая после провалившегося сентябрьского концерта на День учителя, где я читала свои стихи, пригласила меня на музыкально-поэтический вечер (а я не смогла пойти, так как уехала в Артек) – обо мне, оказывается, не забыла.

Где-то в середине апреля она нашла меня в коридорной суете одной из перемен – и опять пригласила. На сей раз, принять участие в концерте к 9 мая – читать стихи. «Ты же хорошо читаешь стихи». Стихи я, действительно, читаю хорошо. И с самого раннего детства в стольких конвертах участвовала. Но этот концерт оказался особенным – такого в моей жизни еще не было. Конечно, мне льстило, что его участниками были только 9-10-классники. В том числе, Кирилл Хазан, Антон Шаров и некоторые другие мои друзья из 10-В, а также Мишка Чубуков из 9-В, с которым меня связывали давние – аж с моего пятого класса – и непростые (точнее было бы сказать, комичные) отношения.

А семиклассников было всего двое. Точнее семиклассниц: я и Оля Кумыш из 7-А. Она тоже хорошо читала стихи. Это мы с ней вдвоем когда-то, за сто лет до этого, аж во втором еще классе снимались в телепередаче о 444-й. нас обеих как раз отобрали за хорошее чтение стихов. - Что значит синус? – спрашивал меня Оля в то время, как в 33-м кабинете мы, сидя за партой, забавлялись на камеру с огромной логарифмической линейкой. - Мы занимаемся не тригонометрией, а алгеброй, - отвечала я ей. Я еще тогда достала телевизионщиков вопросами, что, действительно, значат слова «тригонометрия» и «синус». А также сомнениями, что мы введем телезрителей в заблуждение, так как, на самом деле, ничего такого не проходим во втором-то классе. В конце концов они хоть и вежливо, но не без некоторого раздражения (как теперь я понимаю, вызванного тем, что сами не очень-то знали, что такое тригонометрия и синус) попросили меня говорить, что велено. Не то, найдут какую-нибудь другую девочку. Я. Скрепя сердце, подчинилась – сниматься хотелось. Но об этом я, кажется, уже писала.

С тех пор прошло пять лет. И вот – репетиции концерта. Оля в самом начале читала стихотворение Рождественского, кажется, - «Снова дралась во дворе…». Ясно, что для такого стихотворения нужен был кто-то помладше старшеклассников.

А я читала Юлию Друнину. И сделала для себя некоторые открытия. Дело в том, что Юлию Друнину я уже на концерте, посвященном Великой Отечественной, читала. В подмосковном пионерском лагере «Дружба» им. Гайдара. В июне 1981 года, как раз в годовщину 40-летия начала войны. Я, девятилетняя, как раз окончила второй класс. А стихотворение Друниной было хрестоматийное:

Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»...

Читала я его со сцены хорошо – с чувством и пониманием. Однако понимание было неполное. В общем, ребенком я в поэзии была продвинутым, конечно. И Блока тоже знала, например, это: «Гроза прошла, и ветка белых роз в лицо мне дышит ароматом». С другой стороны, дворовое и «лагерное» детство (в наше время во дворе одни дети гуляли лет с четырех, и я не оставила, а в пионерский лагерь в первый раз поехала еще до школы, причем была самая младшая в отряде) вполне себе познакомило меня с нецензурной лексикой. Я даже и матерные стишки помнила наизусть, хотя и помалкивала, не будучи уже наивной пятилеткой, чтобы в слух их произносить. Правда, справедливости ради, значения «плохих слов» я не знала, про некоторые лишь смутно догадывалась, зато точно знала, что слова эти – плохие.

Но как бы то ни было, в 9 лет, как и до тригонометрии, до блоковских стихов «О Прекрасной Даме» дело у меня еще не дошло. Совершенно неизвестными для меня оставались и обобщающие понятия типа «мать – перемать». А лингвистического да и просто жизненного опыта, чтобы связать это понятие с другим, известным – «мат», - и вовсе не было. Дело в том, что «мат» ассоциировался у меня о ту пору исключительно с «плохими словами», а вовсе не с матерью. Вообще-то тем, кто давал девятилетнему ребенку эти стихи, все это могло прийти в голову. Но почему-то не пришло.

Где-то на уровне просто стихотворного чутья я поняла, что Прекрасная Дама – это светло и романтично, а «мать-перемать» - нечто плохое и грязное. Собственно, я помню, с какими интонациями читала – и наверное, и сейчас эти строки прочитала бы примерно так же. Но на уровне лексического смысла у меня были серьезные проблемы: в слове «дама» я не видела ничего прекрасного, скорее – насмешку, а в словах «мать-перемать» - ничего ужасного. Что может быть ужасного в матери???

Но четырнадцать лет – это вам не девять. И хотя на нашем концерте я читала другие стихи Друниной, сборник ее стихов перелистала. Вспомнила те – почти уже забытые мной строки. С изумлением (и смущением, которым, конечно, постеснялась тогда с кем-либо поделиться) поняла все и про Прекрасную Даму, и про мать-перемать. А еще подумала, что когда Юлия Друнина пошла на войну, ей было 17 – всего на три года больше, чем мне сейчас. И столько же, сколько Кириллу, Антону, Ольге. В обще-то я и раньше это знала, но как-то абстрактно, что ли, не приближая к себе. Потому что лет мне еще было совсем мало. А тут это открытие меня едва ли не потрясло.

А еще меня потрясли песни, которые мы разучивали для концерта. Да, и я тоже пела, когда хором – и никто мне не говорил: «Заткнись, у тебя ж ни слуха, ни голоса». Этих песен я раньше не знала.

«И когда над миром грянул смертный гром, нам судьба иное начертала, нам не призывному, нам не приписному воинству окрестного квартала». «В будни нашего отряда в нашу окопную семью девочка по имени Отрада принесла улыбку свою». «Ах, мама, ты едва жива, не стой на холоду – какая долгая зима в 42-м году». «Как же мы теперь объясним горьким пацанятам своим, что не убивали детей братья по фамилии Гримм. Детям не поставишь в вину, что онр играют в войну, что под словом «немец» всегда подразумевают страну». «Матушка, поплачь по сыну – у тебя счастливый сын»

Не знала я и некоторых стихов. Например, этих Семена Гудзенко (они поначалу никак не давались Кириллу Хазану, который их читал):

…Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.

К слову, Оля Кумыш в наших репетициях участвовала, скорее, формально. И даже нередко вообще не участвовала. Свои стихи она знала хорошо, песен не учила и не пела (хотя со слухом и голосом у нее дела куда как лучше моих обстояли). Ей это было не нужно. А мне – нужно. Очень нужно. Мало того, что старые друзья – десятиклассники. Но такие песни и стихи! А еще Людмила Федоровна и Юрий Васильевич, с которым я тоже тогда познакомилась.

Многое на репетициях звучало для меня просто как откровение. А одну из репетиций запомнила особенно хорошо, хотя на ней как раз никаких откровений не случилось. Она состоялась 1 мая 1986 года, в выходной – для нас специально открыли школу. Но репетировали почему-то не в актовом зале и не в каком-нибудь кабинете, а на первом этаже, прямо у дверей – сдвинули несколько скамеек. Я немного опоздала, потому что впервые в жизни ходила на Первомайскую демонстрацию, а точнее – на демонстрацию вообще. Сама захотела («На старости лет», как смущенно объясняла).

Маму в ее ЦНИИКА никогда ни по каким разнарядкам на демонстрации не посылали, как и других ее коллег. Может быть, с членами ВЛКСМ и КПСС было по-другому, но они из комсомольского возраста уже вышли, в членами партии не были. Впрочем, была у мамы молодая коллега – Лена (или, как мы ее называли, Ленка) как раз комсомольского возраста. Она к маме моей как-то так тянулась, что ли – мама вообще с молодыми всегда общалась. (К слову, эту Ленку, которая окончила математический техникум, учила наше Елена Львовна Баевская). Уж не знаю, по разнарядке или нет, но Ленка на Первомайскую демонстрацию шла. Ну, меня к ней и прикрепили. А я прикрепила к груди красный бантик, поорала «ура», когда мы проходили мимо Мавзолея (на котором, среди прочих, стоял Горбачев) – и отправилась на репетицию, прямо, что называется, с Красной Площади.
- У меня вот что есть, - совершенно неуместно и по-детски похвасталась я почему-то своим красным бантиком со значком.
- О, ну кто ж теперь посмеет не поверит, что ты и впрямь была на демонстрации, - ответили мне с необидной иронией.

В следующий раз на Первомайскую демонстрацию я пойду через семь лет – в 1993-м. На ту самую, которую будут жестоко разгонять всеми полицейскими (тогда еще милицейскими) спецсредствами. А демонстранты ответят камнями. Я после того, как отойду от первого шока – и отдышусь от слезоточивого газа – тоже попытаюсь бросить камень. И со своими «умениями» едва не попаду в голову кому-то из своих. А на стороне разгонщиков демонстрации будет мой одноклассник по В-классу, на тот же момент уже курсант Высшей школы милиции Андрей (тоже, кстати, гитарист и певец военных песен – через год на 9 мая мы одноклассниками, в том числе, и Андрей, поедем петь их к Большому театру).

Но в майский день 1986-го ни он, ни я еще даже вообразить не можем, что по историческим меркам (но, конечно, не по нашим подростковым) совсем скоро окажемся по разные стороны баррикад.

С концертом мы выступим два раза в школе - и еще два раза в Советах ветеранов.
Я так проникнусь к Людмиле Федоровне, что дам ей свою тетрадь со стихами. Для чего? Даже не знаю. Наверное, это такой способ продемонстрировать доверие и уважение. Не знаю, можно ли было что-то разглядеть в тех неопытных и корявых троках. Но мне как-то везло в те годы на чутких взрослых, которые что-то такое разглядывали.

Людмила Федоровна в ответ на мое доверие принесла мне свои стихи, отпечатанные на таких листочках – вполовину глее-то формата А 4. Не насовсем, предупредила, с возвратом. Я, конечно, вернула. Но прежде столько раз перечитала ее стихи, что запомнила все их наизусть. А потом, уже по памяти, занесла в серую записнушку. Получилась такая маленькая, пусть и рукописная книжечка в твердой обложке. Большинство этих стихов я помню и по сей день.
А главное, по сей день продолжается наша дружба с Людмилой Фёдоровной.

Следующая страница: Дом на Семёновской