Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Про Олю

Опубликовано 23 марта 2014 года

Ничто так не меняет жизнь и одновременно не делает ее неизменной, как смерть, особенно – смерть безвременная. Еще вчера, еще час назад столько всего было возможно: написать, позвонить, встретиться, объяснить, поругаться, помириться, посмеяться или просто помолчать вместе. Или даже хотя бы попредполагать, что совсем скоро все это – или хотя бы что-нибудь из этого списка-перечня отложенных дел ты совершишь. И вот все отложенное оказывается отложенным навсегда.

Совсем недавно я вспоминала в своих ШКОЛЬНЫХ ДНЕВНИКАХ о том, как первый раз переступила порог 7-В, пыталась хоть слово, хоть предложение сказать, пусть не обо всех, но о девчонках – уж точно. И ни слова не написала об Оле Зайковой. Сначала сама не заметила, что так. Потом спохватилась – и засмущалась. Потом смущаться перестала. Потому что тогда, в первые вэшные дни, я действительно не помню Олю. Зато, спустя год, она в моей школьной (и не только) жизни значила очень даже много.

«Вот доберусь до восьмого класса, тогда и будет», - подумала я. И все прочитают, кто, конечно, захочет. И Оля тоже. А, может быть, не только прочитает, но и уточнит подробности – или опишет их так, как запомнила она. Ведь каждый запоминает по-своему. Сколько людей – столько и миров в нашем общем прошлом.

Не прочитает, не уточнит, не напомнит. Олин мир закрылся, ушел в запределье, в неведомое нам измерение. Но остались наши миры, в которых есть и она. Теперь уже совершенно неважно, напишу я об Оле сейчас – или позже, когда это предполагалось по хронологии. Но я собью хронологию. И напишу сейчас. Потому что это все-таки важно. По крайней мере, для меня…

Неудивительно, что я не запомнила Олю с первого взгляда. И не удивительно, что не отметила на первых дневниковых страничках, посвященных 7-В. Я вот и сейчас ищу – и не могу найти подходящего слова для ее точной характеристики. Первое, которое подворачивается под руку, - «тихая». Но далеко не всегда первое – самое точное. А, тут, скорее, наоборот. Когда говоришь про человека «тихий», представляется или такой робкий, стеснительный, мягкий (а тут еще и прозвище от фамилии – Зайчик), или замкнутый – что-то типа: в тихом омуте черти водятся. Оля же, по моим представлениям, ни мягкой, ни робкой, ни стеснительной не была. Замкнутой, ну или, скорее, закрытой – да. Особенно на фоне большинства из нас – вольных или невольных выпендрежников , холериков-сангвиников, из которых пер темперамент ли, эгоцентризм ли. А иногда просто желание обратить на себя внимание – от беззащитности, что ли.

Иногда мне кажется, что Оля защищалась как раз по-другому – этой самой закрытостью. Она сразу подружилась с Люськой. И до ноября – декабря восьмого класса, кроме этого, я сказать про нее ничего не могла. Даже не помню, ездила ли она с нами в Бояркино в 1986 году…

Но где-то во второй четверти восьмого класса Ирина Николаевна решила провести очередной эксперимент – и приучить нас работать парами, для коллективизма, которого нам, на ее взгляд, очень не хватало. Совершенно не помню, в чем заключалась работа парами, и каким образом мы проявляли коллективизм. Но на уроках литературы (именно литературы, на русском этого не было) она всех нас пересадила. И я оказалась рядом с Олей Зайковой.

Я в первом полугодии 1986/1987 учебного года была этаким необитаемым островом. Нет, скорее, не так – каким там островом, утлой лодчонкой, отчалившей от всех берегов – и не знавшей, куда прибиться. Мои десятиклассники, в том числе Антон и Ольга, поступили в институты – и ушли во взрослую жизнь. Людмила Фёдоровна, с которой я так подружилась в конце 7 класса, перешла работать в другую школу. Мы переехали на новую квартиру, а я, как кошка, привязываюсь к стенам, к дому. И вот зачастую после уроков, вместо того, чтобы ехать на Щелковскую, а потом на автобусе до совершенно чужого и ненавистного Гольянова – я шла к своему прежнему дому и с тоской (и тут уж, наверное, не кошачьей, а собачей) смотрела «на знакомые окна, которые стали чужими». Могла час смотреть, могла – два…

К тому же на первую парту, к Оле Васильевой, с которой я сидела в прошлом году, посадили Леню Шубова – из-за плохого зрения. Так что я и здесь неприкаянно бродила по классу: то туда, то сюда. Пока более или менее не обжилась за партой с Катькой Атанасян (предпоследняя в ряду у двери, за последней никто не сидел).

И кто бы могу подумать: с Катькой сидеть оказалось совсем неплохо. Хотя я эгоистично была занята только своим одиночеством и своими стихами. Впрочем, не только своими, но и чужими, которые, как большой самодельный том Мандельштама (Марка принесла мне его прямо в школу от Юлия Наумовича), - я читала на контрольной по алгебре. (Но об этом в свое время.) А еще я ждала воскресений.

По воскресеньям я ходила к своим взрослым друзьям на Преображенку, где мы занимались реставрацией, а по существу – восстановлением старообрядческого храма. Но не только, конечно, этим. На Преображенку меня еще в сентябре привела Ольга Кудрина, почувствовав это мое отчаянное одиночество. И жизнь стала заполняться слишком многим: новыми знакомствами и новой любовью. Не такой простой и ясной, как к Антошке Шарову. Неизвестной мне историей, которой не было в учебниках, и политикой оказавшейся куда сложнее, чем школьная или артековская политинформация. Новыми книгами и совсем не книжными событиями.

Все это с трудом помещалось во мне, а делиться с другими было страшно и сложно. Я и не делилась. Разве что только с Маркой. Но Марка – это Марка.

Не делилась и с Олей Зайковой, с которой нас за одной партой (вторая в среднем ряду, за первой сначала сидела Люська, потом куда-то пересела – и не было никого), пусть только и на литературе, свел эксперимент Ирины Николаевны. Только Оля как-то сама до всего доходила, своими молчаливыми путями. Другие не доходили, а она – доходила.

Как-то она принесла два абонемента на лекции по истории церковной архитектуры, которые проводились, как гласила надпись: «В колокольне бывшего Знаменского собора на улице Разина». Понятия не имею, откуда Оля взяла их, даже не думала, что она таким увлекается. -Пойдем? - спросила Оля. -Конечно! Только знаешь, пусть будет не улица Разина, пусть будет Варварка – мы с друзьями так говорим.

Я тогда даже не понимала, искренне не понимала, что в таких замечаниях тоже был выпендреж своего рода: мол, я – из когорты посвященных. Понимала, или нет, это Оля – кто же теперь скажет, но на нее мой выпендреж как-то не действовал.

Она сама была стопроцентная не-показушница. В конце 8 класса Марка несколько раз готовилась вместе с Олей к экзаменам – у той дома. И выяснилось, что у них есть видеомагнитофон, другая какая-то техника, редкая тогда в семьях. Вроде бы родители Оли работали за рубежом, Оля тоже прожила с ними там несколько лет. Но никогда об этом не упоминала, ей в голову не приходило хвастаться. Имеется в виду даже не магнитофонами (это уж совсем не в нашем духе было), но тем, что видела и знает такое, чего другие не видели и не знают. Помню только, в связи как раз с архитектурой, она подробно описывала мне потрясшую в детстве ее воображение церковку в той самой, латиноамериканской, кажется, стране, где жила с родителями. Но… Я опять-таки слишком была занята собой.

…А после одной из лекций в колокольне Знаменского собора, поздним морозным вечером, очень ясным – и очень синим – мы не спеша шли к метро. Переулками. Одна из подворотен так и манила, чтобы забыть прямую дорогу, отложить метро минут хотя бы на пять.
- Давай?
- Давай!

И вот снежный кривой переулок, фонарь обычный – и фонарь необычный, скрипучий, старинный, каких просто не может быть в Москве, во второй половине 80-х годов 20 века. Мерцающий свет, будто бы это и не электричество вовсе. Тишина – и сквозь тишину голоса. Нездешние, пугающие, чужие и одновременно притягивающие. Приближающиеся, хотя вокруг – никого. Невозможно поверить, что буквально в трех шагах – Красная площадь, в пяти - шумный столичный центр. Или все же Москва, но в другом времени, в другой эпохе? Мы будто примерзли подошвами к снегу, заблудившись во временах и пространствах. И вдруг мне стало невыносимо, отчаянно жутко:
- Бежим!
И мы побежали.

Так, молча, и бежали до самой Площади Революции. Даже спустя дни, не обмолвились и словом о том временном провале – в прошлое или в вечность, в который вдруг угодили. Я думаю, этот февральский вечер где-то, в неведом нам пространстве, до сих пор длится, и мы, 15-летние, всё стоим на пороге тайны и постижения времени… Я тогда попробовала описать это ощущение. И вот что получилось.

Я не знаю, как гром может быть горьким. И даже хотела схитрить – и поменять сейчас это слово. Но потом подумала – нельзя. Потому что, как бы то ни было, а гром был именно горьким…

На уроках литературы я заметила, что Оля записывает что-то на выдранные из тетрадки листы. Присмотрелась – стихи. Отнеслась я к этому с мучительной ревностью. Мало того, что Люська, кажется, начала писать стихи (тогда она мне их еще не показывала, но догадаться-то можно!), а тут – на тебе, еще и Оля Зайкова. Мне же хотелось быть единственной и неповторимой. Сейчас рассказывать об этом смешно и стыдно, но раз честно – значит честно.

Но оказалось, Оля записывает не свои стихи. Некоторые по памяти, некоторые списывает из книг. Помню, больше всего было Лермонтова. Вы понимаете, Лермонтова!

Потом она прикнопливала их к дверям (со внутренней стороны) нашего 44 кабинета. Вы помните? И в 9 классе тоже! Кнопки, или что там было, кстати, не держали. Но как-то и с этим разобрались.

Что касается Лермонтова, мы вместе очень любили Печорина (почему-то девчонки в таком возрасте сплошь и рядом влюбляются в этого хлыща). Сразу после майских праздников было назначено сочинение по «Герою нашего времени» (какое-то, если мне не изменяет память, запоздалое, потому что у Ирины Николаевны, как всегда, что-то приключилось). А Оля с родителями уехала на все эти дни, отпросившись. Кажется, кататься на горных лыжах… На сочинении я сидела одна и почему-то злилась на Олю, что она бросила, ради лыж, нашего Печорина. Но, наверное, я просто завидовала, что ей можно не ходить в школу…

А про стихи – она попросила записывать и меня – мои любимые. Сказала: - Ты больше меня знаешь. Больше всех, наверное, знаешь. И я записывала. Цветаеву, Пастернака, Пушкина, Лермонтова, Некрасова... А Оля переписывала, потому что почерк, как известно, у меня скверный и неразборчивый. Не вывешивать же такое! Из тех стихов, что записала, наверняка помню два

Марина ЦВЕТАЕВА:
МукА и мУка
"Все перемелется, будет мукОй!"
Люди утешены этой наукой.
Станет мукою, что было тоской?
Нет, лучше мУкой!
Люди, поверьте: мы живы тоской!
Только в тоске мы победны над скукой.
Все перемелется? Будет мукОй?
Нет, лучше мУкой!

И вот это,
Фредерико Гарсиа ЛОРКА:

И тополя уходят,
Но след их озерный светел.
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер.
И ветер умолкнет ночью,
Обряженный черным крепом.
Но ветер оставит эхо,
Плывущее вниз по рекам.
А мир светляков нахлынет -
И прошлое в нем потонет.
И крохотное сердечко
Раскроется на ладони.

Тополя, так остро пахнущие весенними вечерами, ушли навсегда. Но прошлое осталось с нами. И крохотное, на ладони, сердечко …

ПС. Школьных фотографий у меня очень мало вообще. А с Олей и вовсе нету…

Оля, Катя и Лиза на вечере встречи выпускников в начале 2000-х.

Следующая страница: Новогодья