Екатерина Польгуева. Школьные дневники

О неизменном и изменившемся

Опубликовано 8 февраля 2014

Прошу прощение за очень большое вступление, где многие события относятся вообще к «дошкольному дневнику», Но как выяснилось, без этого не обойтись

Я тут поняла, что ко второй части моего школьного дневника нужно что-то типа предисловия. Лизка написала в комментариях: «Как все изменилось!». А я как раз очень ясно почувствовала, что есть нечто внутри человека, что, наверное, не меняется никогда. Оно просто есть – и все. И так или иначе проявляет себя не то что в 12, - в 5 лет. А может, и в два года. Но и Лизка права. Мир вокруг – да, он очень сильно изменился. Вот поэтому и придется напомнить себе – и рассказать другим: о неизменном и изменившемся.

Что-то главное для себя я почувствовала очень рано. У меня некоторые вещи вообще очень рано стали проявляться (а другие, напротив, очень поздно). Например, я вполне последовательно помню себя с неполных трех лет, а некоторые воспоминания и с более раннего возраста остались. Или вот первые слова и даже фразы начала произносить еще до года, а к полутора годам отлично болтала (только букву «р» долго не выговаривала). Генеральша, которая жила на 4 этаже (а мы на 3-м), говорила моей маме: «Твоей Кате уже сейчас можно диктором на радио работать». И, знаете, почти угадала. Конечно, много позже, и не диктором, и была это страшная самодеятельность, но поработала я на радио.

А моя хорошая дикция применение-таки нашла уже тогда. Я еще в яслях начала выступать на всяких утренниках и читать стихи. Что-то типа:
Дед молоз из леса
Елочку плислал,
Огоньки лазвесил,
Сам под елку встал.

В общем, годам к четырем («р» тогда я, естественно, уже выговаривала) в моей голове всяких разных стихов было столько! И была их своего рода классификация. Такие, как про Деда Мороза, – это «для праздников», из детского сада. «Унылая пора – очей очарованье» или «Черногорцы? что такое? - Бонопарте вопросил», - это Пушкин. Из той большой-большой старой-старой книги в растрепанной бордовой обложке, которую читала мне моя мама. Но было и такое, которое просто было. Всегда со мной. Как небо, как солнце, как гремучие трамваи за окнами, идущие по Первомайской улице, или скребущий звук дворницкой лопаты по первому снегу. Даже моря еще не было (первый раз я увижу его в Юрмале в 4,5 года), а это уже было:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?
Играют волны - ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит.
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой.
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Этот Парус так естественно был моим, как и весь окружавший меня мир: наша трехкомнатная коммунальная квартира в «сталинском доме» послевоенной эпохи, пахнущий лесом занозистый паркет, широкие каменные подоконники, большие щелястые окна (встав на такой подоконник и открыв форточку, я каждый декабрь шептала в темное вечернее небо свою предновогоднюю просьбу для Деда Мороза). Мир за окном: наш двор, где с 3 – 4 лет дети гуляли без взрослых, ну а главное – загадочные пространства за пределами двора, в которые ходить было запрещено. А мы, мелкота, ходили. Зная, что изругают, все равно ходили. Даже во многом именно из-за того, что изругают – запретный плот сладок.

И вдруг мне сообщают, что Парус – он вовсе не мой, а Лермонтова. Нет, я знала, что есть такие люди – поэты. И про Лермонтова я знала. Но Парус – не мой? Это все равно, что мне сказали бы: не твои небо, солнце и звезды. Понятно, что они не только мои, а всех. Да разве смириться с тем, что у всего этого есть «единоличный» владелец?

В состоянии, близком к отчаянию, я сказала маме:
- Мама, я буду поэтом, буду писать стихи.
- Ну что ж, попробуй, - с некоторым сомнением ответила мама.

И я стала пробовать. Рифмовала, рифмовала, рифмовала. Мучилась, злилась. То, что у меня получалось, мне чертовски не нравилось. Месяца через три-четыре я снова пришла к маме. Она была в ванной, стирала. Я достала свой игрушечный металлический тазик (голубой, с рыбками, тогда он еще не протекал) – и тоже начала стирать носовые платки. А потом приступила к тому, ради чего пришла:
- Мама, я передумала быть поэтом.
- Почему?
- Не буду писать стихов.
- Но почему же?
- Так хорошо, как у Пушкина, у меня не получается. А хуже я не хочу!
- Ну и не надо.

Мы потом часто вспоминали с мамой этот случай. Она говорила, что почувствовала большое облегчение, так как мои вымученные «творения» ей совсем не нравились. Я тоже почувствовала облегчение – не просто большое, огромное. И бросив недостиранные платки, убежала играть с легким сердцем.

Катя Польгуева в первом классе. 1980 год

В марте 1979 года мы пошли с мамой на день Открытых дверей в 716-ю школу (она была рядом с нашим домом). Собрались все в актовом зале, на 5 этаже. Там было много ребят. В конце предложили кому-нибудь, кто хочет, выступить. Я хотела. Поднялась на сцену – и начала читать:
Белеет парус одинокий,
В тумане моря голубом…

Дочитала, спрыгнула со сцены (именно спрыгнула почему-то, а не спустилась) и села на свое место. Я хорошо читала стихи. Меня запомнили. А потом, когда я так и не пришла поступать в 1 класс этой школы, даже искали, спрашивали – не случилось ли чего-нибудь с девочкой, которая так хорошо читает стихи – и так решительно избегает ступенек.

С девочкой ничего не случилось. Мама девочки работала в ЦНИИКА, в тот момент – на Можайке. А на Нижней Первомайской был вычислительный центр ЦНИИКА. И однажды той весной ее попросили туда съездить по каким-то делам, потому что она недалеко от ВЦ жила. Ну а прямо через дорогу, через Нижнюю Первомайскую, находилась школа №444 с углубленным изучением математики и прикладной математики. Почему бы тебе не отдать дочку в эту школу, спросил маму кто-то из знакомых, работавших в ВЦ.

Действительно: почему бы не отдать, подумала мама. Правда, девочка Катя на тот момент не проявляла никакого интереса к математике. А вот «Приключения Гекльберри Финна» уже почти дочитала до конца.

Но на ближайшее собеседование мама меня привела. И сразу же встретилась со своим знакомым, Славой Ходаковым, который привел своего сына. В Славу Ходакова некогда, в старших классах, была безумно и безответно влюблена его ровесница и мамина младшая сестра Лёля. Лёля моложе мамы на 13 лет, они рано остались сиротами, мама, фактически, ее воспитывала, а потому знала ее друзей.
- Вы по какому учебнику занимались для подготовки? – сразу же спросил Слава Ходаков.
- Ни по какому. А что, надо было заниматься? – растерялась моя мама, узнавшая про существование 444 школы меньше недели назад.
- Ну, мы-то целый год занимались.

Я, и так волновавшаяся (всегда была нервной перед экзаменовками), совсем сникла, дергала кармашки своего платьица.

А мама стала выяснять, что там спрашивают, на этом проклятом собеседовании.
- Посчитай пятерками, теперь двойками, теперь тройками – до 30. А теперь обратно. А сколько будет 18 минус 11? Оказалось, это не сложно.

Собеседование у меня принимала Галина Филипповна. И опять было несложно: и пятерками, и двойками, и туда – и обратно. Сбилась я только на самом элементарном вопросе: сколько будет три плюс два. Наверное, из-за его элементарности. Потом меня попросили прочитать текст и пересказать его. Текст состоял из трех - четырех предложений. Примерно, такой: «Сережа и Саша играют в футбол. Сережа бьет. Саша на воротах. Не попал Сережа!». После Гекльберри – как-то не очень. Я всегда гордилась своим умением рассказывать и пересказывать, выделяя главное. Но тут-то что пересказывать? И главного никакого нет. Я, чувствуя полное разочарование, просто дословно воспроизвела текст. Но Галина Филипповна осталась довольна, это было видно
- А теперь прочитай свое любимое стихотворение.
Белеет парус одинокий,
В тумане моря голубом…
- Достаточно, - сказала она мне уже после первой строфы.

Может быть, потому, что все в этом классе на 2 этаже, где проходило собеседование (думаю, в 23 кабинете, где потом была продленка, но точно не скажу) замолчали. А ведь там в этот момент и с другими ребятами «собеседовали». И все смотрели на меня. И слушали. И я это понимала.

Но как это «достаточно»? Стихи обязательно нужно дочитывать до конца. Особенно такие стихи! И я дочитала.

Начальная школа

В 444-ю школу меня приняли. Впрочем, как и сынишку Славы Ходакова, занимавшегося целый год. Только я попала в 1-Б, а он в 1-А.

Три недели сентября я проходила на продленку, которую вела Галина Филипповна (в том учебном году у нее был, кажется, 3-й класс, выпустив его, она классы больше не брала, но продленку еще какое-то время вела).

Все эти три недели я отчаянно воевала с ней. Можно сказать, «за свободу». Потому что мятежная душа просила бури. Потом с продленки я ушла. К тому же мне два раза в неделю надо было ездить на танцы – на 5-ю Парковую. Что я самостоятельно делала еще с детсадовских времен. В общем, танцы оказались хорошим предлогом, дабы избавиться от каторги продленки и Галины Филипповны. Ведь она хотела, чтобы все было по правилам. И сама эти, на мой взгляд, совершенно нелепые правила изобретала.

Вернемся чуть-чуть назад. Моя почти младенческая наглость при сравнении себя с гением (пусть даже по неумению делать того, что может он) не удивительна. Дети – они такие. Удивительно, что сравнила не с Лермонтовым (что было бы вроде логичнее), а с Пушкиным. Но куда более удивительно, что с самого начала я выбрала для себя (или оно выбрало меня?) именно это стихотворение. Потому что оно – про меня. Как запели и затерли эти хрестоматийные строки! До такой степени, что в смысл их большинство просто не вдумывается, не замечает этого смысла.
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Под этим знаком я и живу. Всю свою жизнь. Хотя уже и знаю, что в бурях тоже нет покоя и объяснения смысла, что и в бурях не спрячешься от себя. Почему так живу? Наверное, по определению, Бог знает кем – данному. Может быть, как раз и Богом. Но как я это поняла в 4 года?

Следующая страница: Цветаева и Пастернак