Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Жизнь наискосок

Ночь была бессонной. И неранним апрельским утром я выходила из дома, бормоча цветаевские строки «После бессонной ночи слабеет тело». Кто ж теперь скажет, какие стихи я писала прошедшей ночью? Может быть, «Сказки». Или вот эти:

Но это вряд ли, потому что 2 апреля 4-я четвертая только началась. С другой стороны, как подсказывает интернет, это была суббота. А с большой степенью вероятности события происходили как раз в субботу. Против субботы (и 2 апреля) говорит только отсутствие мамы дома. А субботники в начале апреля вроде не проводились – только в конце.

В общем, расписание у нас поменялось – и теперь по субботам первыми уроками был не вычмат, а спаренное программирование. Но у Нинель Юрьевны в субботу были какие-то проблемы – и мы договорились, что в четверг будем сидеть сразу два спаренных урока: пятый –шестой по расписанию – и седьмой-восьмой – вместо субботы. Зато в субботу можно приходить к третьему уроку.

И вот, то ли это была такая суббота – к третьему уроку. То ли какой-то другой день, когда по неким причинам не было, как минимум, первого урока. Так что время, когда я вышла из дома, было уже не совсем раннее. А я еще немного припозднилась, потому что никак не могла найти целых колготок – все дырявые попадались. Но в общем не опаздывала, тем более, что опаздывать было очень некстати. Опять контрольная – и опять двухчасовая – исследование функций, построение графиков. Народ, малец, мандражировал. Ну, я тоже. Двойки по вычмату я исправила – не хватало мне теперь по алгебре…

На остановке (пустой, час-пик уже прошел) меня мощно так, с головы до ног, облил грязью и водой лихо затормозивший автобус, в который я намеревалась залезть. Но это уже не имело смысла – залезать в таком виде в автобус. Ругаться тоже не имело смысла. И плакать не имело смысла, хотя очень хотелось. Я вернулась домой, сняла с себя мокрую и грязную школьную форму, вымыла голову (волосы тоже были все в грязи). Наспех высушила ее феном. Надела вельветовые брюки, ковбойку – и почему-то немного успокоилась. У меня была хорошая форма – синий костюм, купленный в Эстонии. Я жилетку и пиджак и после школы нередко надевала. Но в школьные годы форма периодически надоедала мне до скрежета зубовного. А тут у меня просто выхода не было, оставалось только идти не в форме. И эта неформенность принесла мне облегчение.

Снова автобус, который еще застрял на кругу, от Щелковской до Первомайской на метро, бегом от метро до школы. В дверях никто ни о чем не спрашивает (это же не на пять минут на утреннюю зарядку опоздать – вот такое опоздание – преступление).

Первый урок нашей двухчасовой кончен – перемена. Бегу сквозь галдящую толпу к кабинету – кажется, это 38-й. Он заперт, народ решает и на перемене. Барабаню в дверь, как недавно медсестра Ольга Михайловна. Открывают.

Дверь в 38-м в конце класса, так что меня почти никто не видит, не обращает внимания, все заняты работой. Только Андрей Георгиевич. Вот такую, без формы, с недосохшими всклокоченными волосами, опоздавшую на целый урок: - Катерина? – полувопросительно говорит он. - Ну, садись, делай, сколько успеешь.

Перед глазами туман, все расплывается, руки трясутся. Руки, руки… Возьми себя в руки. Всего три задания, три функции, три графика…

И есть же четкий алгоритм! Ведь не идиотка же я какая-нибудь – и никаких транспонированных матриц. Тем более, теперь знаю, что это такое.

Так что там… Область определения… Множество значений… Точки пересечения с осями… Предел… асимптота.. . Производная, экстремумы. Вторая… точки перегиба. Выпуклость вверх, выпуклость вниз (улыбаюсь, я всегда улыбаюсь от «выпуклости вниз»).

Руки еще немного дрожат, но график вполне себе вытанцовывается… К «минутной готовности» (и потом «первый – на стол, второй – на чемодан» – это означает, что первый вариант кладет работы на стол учительский, а второй – на дипломат Андрея Георгиевича) – у меня первый график и первое задание целиком готово. Ко второму и третьему я даже не приступила, даже не прочитала их. Но я знаю, что чистый плюс за одно из трех – это три балла.

Я и впрямь получу чистый плюс – и три балла. Трешек будет куча – и двоек немало. Так что этим своим тройбаном я гордилась, как победой в олимпиаде – даже больше. И не потому, что решала в два раза меньше по времени, чем остальные, а потому, что смогла взять себя в руки. Это была такая победа – над собой и над своими страхами. Ну, хотя бы некоторыми. И никакая я не тупая идиотка, как мне мерещилось еще в марте!

***

По четвергам мы бесконечно сидели на программировании. Вот, я сейчас вспомнила точнее – не четыре урока подряд, а три. А по субботам приходили не к третьему, а ко второму и был один час программирования, за компьютером. А по четвергам была теория.

Вот посидите в конце учебного дня три урока подряд на программировании, когда теория, когда фрамуга открыта, а потому прекрасно слышно, как на свободе кричит малышня. Класс полосатят солнечные лучи, а за шиворот лезут щекотные синие сквознячки!

А тут еще Нинель Юрьевна решила, что мы должны писать на фортране программки по решению каких-то дифференциальных уравнений. Но дифуры проходят на вычмате только в 10 классе, а мы в 9-м. Мы не умеем решать, ни первого порядка – с разделяющимися переменными, ни второго – с не разделяющимися. Мы вообще понятия не имеем, что это такое. Мы пытаемся объяснить это Нинель Юрьевне. Совершенно бесполезно. Прав был Андрей Георгиевич – нельзя в этой школе спорить с женщинами. По крайней мере, с Нинель Юрьевной.

Она расписывает на доске математическую постановку – и никто ничего не понимает, кроме, кажется, Женечки Свиридова. Тот что-то понимает.

А в классе сквозь ленивую тишину (и крик малышни на воле) пробивается все больше звуков. Кто-то уже почти в голос разговаривает друг с другом, шуршит бумага – вырывают страницу из тетради. Наверное, для записочки. А вот и записочка пролетела.

Некоторые просто завороженно смотрят в окно, на кусок безоблачного неба, набухшие ветки далеких деревьев и кусты у детского сада, за школьным забором – вроде бы еще нет зеленой дымки проклевывающейся листвы, но она уже мерещится.

Нинель Юрьевна, видимо, начинает чувствовать – что-то не так. Она поворачивается спиной к доске, к своим формулам, и недовольно-саркастичным тоном спрашивает: - Что, будем работать? Или, может быть, все разойдемся? - Ой, а можно? – с радостной надеждой в голосе и вовсе без всякой подначки откликается Наташа Хазова.

Что тут ответить, что тут сказать – даже по-учительски возмутиться нельзя. Ведь наверняка и Нинель Юрьевна где-то в глубине души понимает: какой фортран, какие разделяющиеся переменные – если такая весна! И все кругом меняется каждую минуту.

Она ничего и не говорит. Но и нас не отпускает на свободу, и себя тоже. Поворачивается к исписанной доске, к пыльным меловым тряпкам, к формулам и построениям, в которых я обычно вижу тайный смысл, загадку, красоту. А сейчас не вижу абсолютно ничего. Там, на свободе, кричат мальчишки и воробьи…

Жизнь – она и сейчас, вот так – наискосок. И никогда не знаешь, чем обернется. Но никогда уже не будет той юной весенней остроты и боли.

Иногда я думаю, что юность – это болезнь. Высокая болезнь, прекрасная болезнь, но и тяжелая болезнь, которую не все переживают. А пережившие – излечиваются полностью. Я не хочу возвращаться в свои 16 лет. Вот была бы машина времени или волшебная палочка – в 12, а еще лучше в 9-10, с удовольствием.

В 16 – ни за что! Но иногда я по ним тоскую.

Следующая страница: Неотправленные письма