Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Весна 1986. Дом на Семёновской

Опубликовано 6 марта 2017

Весной 1986 года я «подружилась» с одним взрослым человеком, общение с которым оказало на меня огромное влияние. Хотя я ему своих стихов не приносила (а, может, как раз благодаря этому), «что-то такое» он во мне разглядел.

Речь о Маркином отце – Юлии Наумовиче, его я по-малышовому называла тогда «дядя Юлий». Юлий Наумович был крут: темные с проседью волосы, треугольная борода – и трубка, самая настоящая трубка. Он был как пират из приключенческой книжки. И так подходил этому дому на Семеновской, этой квартире, где я тогда бывала относительно часто. Со скрипучими паркетными полами и высокими потолками, что, впрочем, не отличало ее от нашей коммуналки – и с эркером в большой комнате, и близким перестуком поездов, что отличало. Как и тот факт, что эта квартира коммунальной не была. Мне особенно нравилось, что в перестук трамвайных колес (под окнами нашего дома на Первомайской тоже ходили трамваи) вплетались гудки поездов настоящих, идущих в дальние страны. На самом-то деле, какие там дальние страны, поезда шли по Московской окружной железной дороге. Да и Марка моих восторгов по поводу железнодорожного соседства не разделяла. Но мне все равно нравилось.

А главное, в этом доме все было живое и настоящее. Захотелось Марке научиться играть на фортепьяно, появилось пианино. Проигрыватель и пластинки здесь были для того, чтобы слушать; книги - для того, чтобы читать, а не создавать антураж. И сколько же их было – книг, а главное – каких. Я просто проваливалась в эти полки. Нет, главное, не это. Главное, что Юлий Наумович мне, девчонке-сполюшке, давал их читать домой – все, что захочу. Ну, или почти все. Не дал только одну (хотя я ее и не просила, но об этом чуть позже). Не было у него ревнивой боязни библиомана, что, вот, зачитает – не отдаст. Справедливости ради, я зачитала только одну – и уже после школы. Не отдала сборник стихов Рильке в 1992-м, когда Маркина семья уезжала в Штаты.

Но до этого в майские дни 1986-го была еще целая вечность. Помню, как на Маркин день рождения, 7 мая, все вдруг сорвались танцевать под тогдашнюю модную попсу. А я оставалась за столом и, воспользовавшись моментом, налегала на половинки яиц с красной икрой. Горько про себя сетуя, что яйца такие маленькие. Вдруг увидела, что на меня смотрит Юлий Наумович – и ужасно смутилась. Свинство все же: народ танцует, а я в одиночку жру красную икру, которая для всех гостей. Могла бы краснеть – сама бы покраснела, как та икра. Только не краснею я от стыда. Но Юлий Наумович и так догадался – и подбодрил:
- Давай-давай. Катя, правильно, не теряй момент!

Потом разговор как-то незаметно перешел на стихи. Может быть, я заговорила о том, как мы готовимся к концерту, о стихах о войне. И даже, уже не помню в связи с чем, завязался какой-то спор:
- Катя, я тебя не понимаю. Ты же любишь Цветаеву! А Друнина – она поэт одной темы, только война. А Константин Симонов вообще.. м-м-м… очень средний поэт, - говорил Юлий Наумович.
А я, честно говоря, не очень-то и знала, что возразить.

Теперь знаю: можно быть поэтом одной темы, даже поэтом одного стихтворения. Случается так. И это уже много. А Константин Симонов, действительно, поэт средний (он и в стихах все равно прозаик). Зато он написал одно из великих стихотворений о той войне: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». И вообще как-то так получилось, что великие стихи о той войне написали поэты не великие.

Во второй половине мая мы после уроков собрались у Марки втроем: делали поздравительную стенгазету к Последнему звонку 10-класников (моих 10-классников!). «Мы» - это, естственно, сама Марка, я и Женечка Свиридов.

Что за газета, совершенно не помню. Особенно о своей роли: ни хоть сколько-нибудь сносно писать – в смысле почерка, ни рисовать я не умею. Какой-то я стишок для газеты той написала, помню даже обрывки двух строчек: «… Зелено, что юно. Но этот недостаток со временем пройдет». Стишок могли оформить в газете и без меня. Но мне, наверное, просто хотелось в замечательную Марину квартиру, поближе к замечательным книгам Юлия Наумовича.

Засиделись мы допоздна. И опять Юлий Наумович рассказывал и показывал книги (причем только мне, а не Марке и Жене, и для меня такая «избранность» была предметом гордости).
- А вот эти книги – извини – я тебе домой не дам. Читай сейчас, здесь – там в конце стихи. Это никогда не будет издано в Советском Союзе, - Юлий Наумович достал маленькие по формату томики, можно сказать, сувенирные. Открыл последний, там и впрямь оказались стихи. Хотя книга прозаическая, стихов и правда много, прочитываю их все, просто проваливаюсь в них:

Еще кругом ночная мгла.
Еще так рано в мире,
Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла,
И если бы земля могла,
Она бы Пасху проспала
Под чтение Псалтыри…

Ровно два года спустя, в июне 1988-го, уже во время каникул после 9 класса, я буду лениво валяться дома – с упоением читать опубликованный в «Новом мире» роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», заедая упоение молодой картошкой в масле (сейчас такой молодой картошки нет в принципе, ну если только со своего огородика, но у меня нет своего огородика) – и боясь случайно замаслить страницы журналов, хотя они и мои.
Прогноз Юлия Наумовича, что «Доктора Живаго» никогда не издадут в СССР, - не сбылся.
Но и 1988-й по нашем тогдашним – уже не детским, но еще и не взрослым временным меркам – еще очень нескоро, за горами.

А в тот вечер, когда мы возвращались по домам, к нам с Женечкой в трамвае привяжется милиционер. Мы сначала очень удивимся, решив, что молодому мильтону зачем-то потребовались наши проездные (а они у нас были). Но он прискребся к нам по другому поводу. И тридцать с лишним лет назад то вводили, то отменяли «комендантские часы» для подростков. Мне 14, Жене 13, оба в школьной форме. Я – с комсомольским значком, Женечка – в пионерском галстуке. На вид такие юные ботаники. (Я и впрямь занимаюсь в геоботаническом кружке, хотя последние месяцы занятиями манкирую. Но слово «ботаник» в нынешнем его смысле узнаю только в 10 классе, от одного парня из другой школы. Так он назовет меня – и я очень удивлюсь, откуда она узнал, что я в средних классах ботаникой интересовалась.) Времени – около одиннадцати вечера, но даже еще не стемнело окончательно. Юные ботаники оказались наглыми и языкастыми – видимо, более наглыми и языкастыми, чем милиционер. Он, похоже, пожалел, что с нами связался – и отстал.

Я была рада, что отстал, потому что в голове у меня звучало пастернаковское (да, в очередной раз повторю, стихи я запоминала легко и быстро):

Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то странно прервалась.
Я на той же улице старинной,
Как тогда, в тот летний день и час.

Седьмой класс я кончила невиданно плохо для себя. Даже с одной тройкой – по химии. По алгебре, геометрии и матаналтзу были «четверки». Причем, по матанализу еще и исправлять пришлось. В первом полугодии был трояк. Именно к этому трояку прискребся одноглазый старик на Совете ветеранов в райкоме ВЛКСМ, когда я вступала в Комсомол. Тогда приняли решение, что все вступающие должны проходить Совет ветеранов. «Без троек учитесь?» - спросили нас все скопом. Со мной были восьми- и даже девятиклассники – и далеко не все учились без троек, но все закивали. А я была честная – и честно сказала: «У меня «три» по матанализу». Это было из-за Артека, где матанализа не было, почему я и отстала. Уточнять я не стала, конечно, а дед на меня набросился, будто я преступница. Так обидно стало, почти до слез.
А вот на «ужасные годовые оценки» мне было искренне плевать. Столько всего в жизни был другого, куда более важного, чем какие-то отметки в дневнике.

Помню какое-то утро уже в самом конце мая: я просыпаюсь, и вспоминаю, что в школу не надо, уроки кончены до сентября. А через неделю мы уезжаем в ЛТО (лагерь труда и отдыха, если кто не знает), в подмосковный совхоз Бояркино. В Бояркино очень хотелось: еще бы, кто не ездил в Бояркино, тот вроде как и не 444-й до конца. К тому же с нами поедет Людмила Федоровна, которая вообще-то уходит из нашей школы. Но это когда еще – только осенью.

В Бояркино я напишу первые свои стихи, которые мне нравятся до сих пор.
А весной 1986-го я писала, примерно, так:

Следующая страница: Весна 1988. Бессонница