Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Весна 1988. Бессонница

Раз уж я вспоминаю о школьных дневниках так нерегулярно, то и вовсе не буду следовать хронологии нашей тогдашней жизни (уже не следую). А буду писать то, что захотелось. Вот, сейчас захотелось об этом…

В 15-16-летнем возрасте я была самым большим специалистом по состоянию недосыпов. Недосыпала я всю свою жизнь, всё время, кроме выходных и каникул, потому что упертая «сова». А весь наш мир с его регламентацией от яслей до работы предназначен для «жаворонков». И еще больше – для «голубей», которые довольно легко подстраиваются под любой ритм. Мучаюсь я и сейчас.

Но именно в том возрасте, в старших школьных классах, я научилась ОЩУЩАТЬ эти состояния, а главное – получать от них удовольствие. О, недосыпы бывают самые разные. Бывает тяжелый, когда тебя несет какая-то упругая волна, ты даже в нужном направлении, но без собственного осознанного участия переставляешь ноги или говоришь вполне связанные предложения, но на самом деле, находишься в совершенно другом мире – абсурдном, необъяснимом и прекрасном, который иногда врывается и в наш – тот самый регламентированный. Бывает средний, когда тот – другой – мир уже далеко, и все же дает о себе знать.

Об этом так замечательно написала Марина Цветаева, эти ее стихи я откопала как раз в 9 классе – и в очередной раз уже поразилась, как кто-то за меня описал мои (казавшиеся ТОЛЬКО моими и даже тайными, сокровенными) ощущения:

После бессонной ночи слабеет тело,
Милым становится и не своим,— ничьим,
В медленных жилах еще занывают стрелы,
И улыбаешься людям, как серафим.
После бессонной ночи слабеют руки,
И глубоко равнодушен и враг и друг.
Целая радуга в каждом случайном звуке,
И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.
Нежно светлеют губы, и тень золоче
Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
Этот светлейший лик,— и от темной ночи
Только одно темнеет у нас — глаза.

На морозе и правда пахло Флоренцией (и я прекрасно знала все эти флорентийские запахи – наверное, надышалась ими в том мире, за пределами сна). А случайные звуки складывались в музыку, тогда как привычные мелодии повседневной жизни распадались на совершенно немыслимые созвучия.

В том возрасте меня все время мучила бессонница, когда спать можно было. И все время хотелось спать, когда нельзя – например, ночь уже, а кровь из носа надо решить домашку по алгебре или готовиться к зачету по программированию, вычмату, истории. Справедливости ради, в старших классах все это я делала и впрямь в редких случаях – ну, когда уж совсем «кровь из носу».

У меня и стихи были про такие ночные математические бдения. Я, кажется, про них даже поминала. Потом блокнотик, в котором они были записаны, пропал (а в тетради с «настоящими своими стихами» я такое никогда не заносила). Я их долго помнила наизусть, но забыла. В голове осталось только несколько четверостиший.

Естественно, писалось это все вместо того, чтобы решать уравнение (геометрию). Ну или вместо того, чтобы «сунуть тетрадь» в сумку – и отправиться, наконец, в постель. Спать.

Но чаще недосыпы были вызваны именно бессонницей, а не «бессонными бдениями».

***

Мою комнату мы сдавали командировочным из Усть-Каменогорска, потому что после переезда (мы разъехались из коммуналки) образовался большой долг. И с долгом надо было расплачиваться. Вот мы и нашли такой вариант. Какой-то завод в Усть-Каменогорске (крупный, но не помню – какой) посылал своих командировочных в Москву – им так, на частной квартире, было выгоднее, чем в гостинице. Ну и нам было выгоднее, чем какие-то постоянные жильцы. Да постоянные жильцы и не пошли бы в одну малюсенькую комнату. Приезжали, кстати, в основном одни и те же – с некоторыми мы даже подружились. Как раз усть-каменогорские, из Казахстана, привезли и подарили мне первую мою книгу Цветаевой, в Казахстане же и изданную. Как я была счастлива! Ну, да об этом я, кажется, тоже уже писала.

А эксцесс был всего один, когда я уже в 10-м училась. Был такой, Никаноров – вот, даже фамилию помню. Мужик, как мужик, помогал мне задачки по физике решать сложные, которые репетитор давал. Только пил. Сначала-то мы не знали, что он пьет. Оказалось, запойный. Один раз так впал в запой, что потерял постельное белье (заводское, завод предоставлял), которое ему поручили из прачечной забирать. Полез пьяный помогать решать мне очередную задачку. Я испугалась, хотя даже тогда понимала, что ничего он такого не хотел. Но все равно испугалась – и ужасно была рада, что он улетает. Когда он протрезвел, все извинялся: и передо мной, и перед мамой моей. Ну вот, улетел он – а домой, в Усть-Каменогорск, не прилетел. Жена его звонила, с завода звонили – пропал человек. Мы стали обзванивать больницы московские – ничего.

Так продолжалось дня три-четыре. И вот, пришла я однажды из школы, не досидев до конца уроков, в состоянии клинически тяжелого недосыпа – легла и сразу отрубилась. Среди сна меня разбудил телефонный звонок. Я взяла трубку, незнакомый женский голос спросил, знаю ли я Никанорова. Я сказала, что знаю. Тогда женщина сообщила, что он находится в такой-то больнице. Я, кажется, мало чего понимая, ответила «Да» - и опять пошла спать. Проснувшись, я даже не сразу вспомнила этот звонок – и вообще не была уверена, что он мне не приснился. И главное, я не могла вспомнить, какая больница – помнила только, что вроде подмосковная. В общем, мы опять начали звонить – и нашли, во внуковской, кажется. Уже в аэропорту у Никанорова случился тяжелый инфаркт.

Потом приехала его жена (и тоже жила у нас) – тихая интеллигентная женщина. Вообще-то и Никаноров был тихий и интеллигентный, когда трезвый. Привезла – в знак извинения, что ли, - две здоровущие банки какого-то особенного казахстанского меда. Я мёд ненавижу. А маме ничего – пригодился. В общем, выздоровел Никаноров, слава богу.

Но это меня далеко занесло от главной темы.

Итак, спать мне приходилось в большой комнате, мама спала в ней же. И когда не спалось (а не спалось часто) – я глядела в темный потолок и складывала в голове стихи. У меня хорошая память на стихи – и на свои, и на чужие – я могла несколько раз повторить, а записать уже утром. Был у меня такой блокнотик, другой, не тот, что пропал, и он-то как раз не пропал – «для серьезных стихов». Вот, в него на первом уроке я и записывал. А потом уже переписывала в специальную тетрадь.

Однако иногда я понимала, что записать надо сразу, иначе строчки уйдут. Потихоньку, чтобы не разбудить маму, доставала из сумки какую-нибудь тетрадь – обычно по алгебре, геометрии или программированию, так как их последние страницы были выделены под черновые решения – кралась на кухню. И там записывала.

Это я тогда считала себя пацифисткой – и отказывалась на НВП автомат Калашникова разбирать (теперь дико жалею, что не научилась). Гордо получала «двойки» за саботаж от нашего энвэпэшника. Вдруг забыла фамилию: Бовкун, кажется, товарищ подполковник – это вроде помню. Исправляла только благодаря тому, что была тема биологического оружия, а я биологией и микробиологией с детства увлекалась – и кое-что по теме могла ответить. Причем значительно больше, чем было в конспектах. Да, конспекты по НВП я тоже принципиально не вела.

А еще перед нами с Катькой Атанасян на НВП часто сидели Игорь Подобедов и Славик Попов (только на НВП почему-то) – и они все шутковали между собой, шепотом. Но нам слышно было. Типа: «Главное наказание в армии – исключение из армии». Имелась в виду срочная служба. Неисповедимы в общем пути Господни.

  Кстати, несмотря на то, что в обоих полугодиях у меня были «четверки» (очень спасли темы ядерного взрыва, где физика, и пресловутого биологического оружия, где биология) по НВП, в году товарищ подполковник поставил мне «трояк». Потом, справедливости ради, трояк исправили на «четыре», потому что «так не полагается». А в 10 классе, во втором полугодии, НВП вообще отменили.
Но чаще в те годы я писала другие стихи.

Следующая страница: Широкая масленица