Екатерина Польгуева. Школьные дневники

Вычмат, прививка и тающий снег

Прямо перед праздничком, накануне 8 марта, у нас случилась двухчасовая контрольная по вычмату. Вычислительной математике… У нашей половины класса вычмат вела Елена Львовна – и она была глубоко убеждена, что я ей назло ничего не делаю, показывая, что плевать хотела на математику. Елена Львовна любила математику. И меня Елена Львовна любила. Вообще-то я и правда плевать хотела на математику, но нисколько не назло Елене Львовне.

Я же со всеми тетрадками и учебниками, как уже понятно, обращалась одинаково: сгребла вечером - и в сумку. Но с вычматом была еще одна сложность, он всего раз в неделю, по субботам – первым и вторым уроками. За неделю я просто напрочь забывала о его существовании. К тому же по пятницам вечером стали показывать по ТВ новую программу «Взгляд», на которую я подсела. Заканчивалась программа поздно – и потому на первых уроках в субботу я (а еще Юрик Хохлов, который тоже «подсел») была особенно не выспавшаяся. Но Юрик-то все равно занимался. А я просто спала, ненавидя линейную алгебру. Или ненавидела линейную алгебру, спя.

В одной из программ (только уже наверное позже, ближе к лету) показали сюжет про двух парней, чуть постарше нас. Они подобрали лошадь, которую списали с ипподрома и должны были умертвить – и заботились о ней. Было трудно. Один из парней жил на первом этаже, но в квартиру же не затащишь, лошадь была в палисадничке перед его окном. В программе пытались лошадь пристроить. Я не помню, что там было с той лошадью. А про парня, одного из тех двух, потом, через несколько лет был другой сюжет. Он поехал воевать в Боснию за сербов. Когда его спросили – почему, сказал, что здесь, в Боснии, он себя чувствует русским, а в России – нет, не может… А потом он погиб. Все это будет потом, но уже скоро.

Двухчасовую итоговую контрольную по вычмату класс писал целиком, не по группам, на которые обычно делился (так что мы с Катькой Атанасян - ее фамилия на «а», моя на «п» - были в разных). Первые слова первой (самой простой) задачки были «транспонированная матрица». Разрази меня громы и молнии – не знала я, что такое «транспонированная матрица». С тем же успехом задача могла быть записана китайскими иероглифами или арабской вязью.

«Что такое транспонированная матрица?» - спросила я у кого-то из соседей. Раз, другой… На меня коротко смотрели – и отворачивались, к своим тетрадкам. Ну, понятно, всем надо решать, а тут Польгуева с идиотскими вопросами, которыми надо было задаваться минимум месяц назад. Но мне казалось, что смотрели с презрением.

Я и сама себя презирала – за тупость, за неспособность понять элементарные вещи, за то, что все решают, у всех время идет быстро и продуктивно. А у меня бесконечные пустые два часа безделья и осознания собственной никчемности. Можно было бы писать стихи – но от презрения к себе стихи не пишутся. По вычмату у меня текущие оценки: 3 и 2. Сейчас будет еще одна пара. Со всеми вытекающими.

Да тут еще на днях попался рассказ Чехова «Володя», который начинался так: «В одно из летних воскресений, часов в пять вечера, Володя, семнадцатилетний юноша, некрасивый, болезненный и робкий, сидел в беседке на даче у Шумихиных и скучал. Его невеселые мысли текли по трем направлениям. Во-первых, назавтра, в понедельник, ему предстояло держать экзамен по математике; он знал, что если завтра ему не удастся решить письменную задачу, то его исключат, так как сидел он в шестом классе два года и имел годовую отметку по алгебре 2 ?».

А кончался так: «Володя опять вложил дуло в рот, сжал его зубами и надавил что-то пальцем. Раздался выстрел... Что-то с страшною силою ударило Володю по затылку, и он упал на стол, лицом прямо в рюмки и во флаконы. Затем он увидел, как его покойный отец в цилиндре с широкой черной лентой, носивший в Ментоне траур по какой-то даме, вдруг охватил его обеими руками и оба они полетели в какую-то очень темную, глубокую пропасть. Потом всё смешалось и исчезло...».

«Пару» за контрольную я получила, конечно. Но к счастью, у меня не было пистолета. И к счастью, у меня были стихи, которые спасали.

Я знаю, что не всех спасают стихи – кого-то наоборот. А кого-то, наверное, спасает Чехов. Нет тут общего рецепта.

Уже после 8 марта я как-то пришла к маме на работу – разбираться с вычматом. Надо же было исправлять «пары». А у них там, в ЦНИИКА, на Можайке, была молодая сотрудница (Лена, кажется, она потом уедет с мужем в Штаты). Она уже помогала мне два раза: в восьмом классе, когда я провалила зачет по действительным числам по матанализу, и в начале девятого – с какими-то программами на фортране по программированию. Естественно, совершенно забесплатно помогала. Даже как-то мыслей о деньгах никому в голову не приходило.

И вот там я крем уха слушала мамин разговор с одной ее приятельницей, которую я с раннего детства знала, с тетей Олей. Тетя Оля возмущалась, что в какой-то газете (может, она и называла газету, но я не запомнила) напечатали такое ужасное письмо, это все Лигачев виноват. А на Ельцина продолжаются гонения. Что там отвечала мама, я не прислушивалась. В отличие от Сумгаита, письмо это меня вовсе не волновало. Хотя кто такие Лигачев и Ельцин я в принципе знала. Но разговор почему-то запомнила.

Ох, ирония судьбы все же… Вот, сижу, гляжу сейчас на книжки, подаренные мне Е.К. Лигачевым лет десять назад. С дарственной надписью…

На излете 3-й четверти того самого 1988-го нам делали какие-то прививки. Помню, тягать начали еще с геометрии. Андрей Георгиевич объяснял новую тему – и запер класс, чтобы не тягали и не мешали. Но в дверь настойчиво забарабанили – и медсестра Ольга Михайлова возмущенно сказала, что нельзя срывать медицинское профилактическое мероприятие. «Не школа, а госпиталь!», в сердцах ответил Андрей Георгиевич. Но кабинет больше не запирал. По его словам, с женщинами, а особенно в школе, он не спорит. То высказывание, правда, касалось конкретно Нинель Юрьевны, которая однажды напутала с графиком контрольных – и не хотела это признавать (и потому у нас в один день получилось подряд две двухчасовых – сначала по программированию, потом по алгебре). Но, видимо, принцип – не спорить с женщинами, особенно в школе – был общим.

Никогда обычно у меня от прививок температура не поднималась, а тут поднялась! И в школу я последние два дня перед каникулами решила не ходить, хотя температура у меня уже к середине первого из неурочных выходных была нормальная. Мама разрешила.

Но тут чего-то позвонила домой Валентина Васильевна, наша классная, - видимо, я уже и без того много дней напрогуливала. Мама сказала про прививку (Валендра знала, что нам их делали), про температуру, естественно, не уточняя, что та быстро спала, - классной нечего было возразить.

Учитель географии Петрова Валентина Васильевна

Валендра вообще изредка звонила маме – разбираться с какими-то ситуациями. Помню, на мамину реплику, что «Катя боится», она так громко рассмеялась, что я слышала ее смех телефонной трубке: «Это Катя-то боится?! Ха-ха-ха!!».

Это поразительно, сколько людей считали меня какой-то то ли смелой, то ли наглой! Потому что ни наглой, ни смелой я вовсе не была. А страхи окружали меня, как чудовища проснувшегося ночью малыша. Только другие страхи, не малышовые, как мне казалось...

Ну вот, температуры нет, чувствую я себя прекрасно. А Юра позвал меня с собой на поэтический семинар к Татьяне Глушковой, членом которого был. И я, естественно, пошла. Когда я еще училась в 8 классе, и мы с Юрой только познакомились, - он договорился как-то, и мы ходили в Литинститут на семинары, которые вел у своих студентов Анатолий Жигулин. Просто послушать. Было интересно. Когда-нибудь я все же доберусь до 8 класса – и напишу об этом тоже.

А в глушковском семинаре он был участником. Меня брал пару-тройку раз за компанию. Тот раз был первый. Еще раньше Юра подарил мне книгу Глушковой с критическими статьями «Традиция – совесть поэзии». Книга была сильная и умная. А стихов Глушковой я совсем не знала. Глушкова курила одну сигарету за другой, у меня першило в горле от дыма. Она меня чем-то напугала (в конце 90-х я с ней познакомлюсь, правда, совсем не близко – и убей, так и не пойму, чем она меня за десять лет до того напугала). Но, несмотря на свою напуганность, я умудрилась встрять в разговор. Почему-то речь зашла о том, что в Минске нет ни одной школы с обучением на белорусском языке. А я заявила, что это «не совсем так». Осенью 1987-го мы ездили в Минск и в Брест на экскурсию – и там была речь об этом. И вот я решила уточнить. Глушкова, кажется, была недовольна, что посторонняя девчонка влезла – и сбила ее с мысли. Юра (который, к слову, вырос в Минске) тоже был недоволен. Но все это было легким и мимолетным, как и табачный дым.

А весна была прекрасная, головокружительная, снег таял стремительно. Небо отражалось в лужах, а лужи – в небе. Мы шли с Юрой по уже совсем вечернему, прозрачно-синему Новому Арбату (Калининскому проспекту еще). И тут меня окликнули. Это были мои одноклассницы. Я даже точно не помню – иногда мне кажется, что Оля Котина (она и окликнула) и Таня Селянинова. Но я совершенно не уверена, может, я это придумала (не что встретила, а кого именно), чтобы заткнуть дыру в памяти. Потому что от неожиданности и какого-то накрывшего меня смущения я вдруг ляпнула: - А у меня температура, вот я в школу и не пришла.

Угу, посреди вечернего Нового Арбата, за ручку со взрослым человеком. Температура у меня…

Глупость моих слов была столь очевидна, так выбила меня из колеи, что потом много месяцев я вообще хотела забыть этот случай. Хотя опять-таки, сегодня абсолютно не понимаю, что во всем этом было такого…

К концу каникул снег почти весь растаял. Март терпко пах дымом от травы, которую начали жечь за нашим домом. Дымный запах держался до середины апреля.

Следующая страница: Жизнь наискосок