Екатерина Польгуева. Школьные дневники

«Кораблик детства»

Опубликовано 6 марта 2017

Для продолжения воспоминаний требуется более или менее подробно рассказать об одной очень личной истории. И до нынешнего момента я была к этому не готова.

В детстве и ранней юности человек меняется как-то скачками – раз, и вдруг он уже другой. Иногда это происходит после какого-либо значимого события, а иногда – «так просто», будто бы на пустом месте. Оно, безусловно, «так просто» ничего не бывает. Особенно, повторюсь, в детстве и ранней юности, когда все чувства, размышления, переживания – впервые. И событие, которое зрелому человеку может показаться мелочью, ребенку перевернет душу.

Мое детство закончилось вместе с мартом 1986 года. Хотя тогда я бы, наверное, возмутилась таким утверждением, ибо уже давно не считала себя ребенком. При этом я была из породы Питеров Пенов, взрослеть мучительно не хотела. Помню, свои горькие размышления лет в 11: «Еще года два три – и от детства ничего не останется». Так что своего детства мне было ужасно жалко – и все же к тому моменту я была убеждена, что оно ушло куда раньше. Летом 1985-го, в ЛПА, одной из моих любимых песен была «Кораблик детства уплывает в детство». Я физически чувствовала, как оно уплывает – и уплыло, совсем уплыло. И меня, 13-летнюю совсем не утешал куплет: «Что же вы остались, чудаки, остались – разве вам не хочется с нами в юность плыть?». Не хотелось мне ни в какую юность, хотелось назад – в детство.

И тем не менее, «с высоты прожитых лет» я убеждена: почти весь мой 7 класс – все-таки еще было детство. Несмотря на то, что уже были пережиты первые невозвратные потери, далеко не первые, но какие-то бесповоротные (причем с осознанием этой бесповоротности) разочарования – в людях, в собственных, казавшихся незыблемыми, представлениях о мире. Несмотря на то, что случилась, наконец, и у меня первая настоящая любовь. Потому что и любовь эта была еще совсем детская.

День, когда мое детство закончилось, можно установить с точностью до дня. Для этого достаточно посмотреть штемпель на конверте письма (оно сохранилось), в котором неровным старческим почерком с орфографическими ошибками человек по имени Николай Александрович Доброходов сообщал, что Юрий Николаевич Доброходов – мой отец – умер 26 августа 1983 года. Скоропостижно, от инфаркта, в возрасте 39 лет. А еще он писал о том, что не никто в их семье Доброходовых не знал о моем существовании, что у Юры есть дочка – и все очень хотят со мной познакомиться.

Так для меня кончились поиски отца, которого я не знала, видела урывками, последний раз – в первом классе, когда мне было восемь. Было февральское субботнее утро – у взрослых выходной, а мне на уроки. Я любила такие зимние морозные дни, когда и в квартире, и в классе потрескивают батареи. В этом потрескивании мне почему-то мерещился намек на скорые приятные неожиданности и приключения. Он пришел, когда я собиралась в школу. Вот и приятная неожиданность. Мы не встречались уже давно, я почти забыла его лицо, но, увидев, сразу узнала. Он, как я понимала и тогда, чувствовал себя со мной немного неловко, не знал, о чем говорить, никогда не называл по имени. Вообще никак не называл. Впрочем, как и я его. Тогда он, видно, чтобы разбить эту неловкость, сказал первое, что пришло в голову:
- Двойку, небось, получишь.
Я и не подумала отвечать на такую глупость, лишь презрительно пожала плечами.

Когда я стала старше, мечта встретиться, познакомиться и подружиться с отцом стала, можно сказать, всепоглощающей. Чем бы я ни занималась, о чем бы ни думала, где-то подспудно в голове всегда сидела мысль об отце. А как бы он отнесся к тем или иным моим поступкам, увлечениям, размышлениям?

Знала я о нем крайне мало: он учитель истории в каком-то техникуме, любит стихи, очень много знает их наизусть. Особенно – Есенина. Я тоже люблю стихи и очень много их знаю, пусть больше люблю не Есенина, а Лермонтова и Цветаеву. Но и Есенина ведь тоже люблю и знаю! Он женат – и у него вроде бы есть сын. Тогда, получается, что это мой брат, наполовину родной (как выяснилось позже, женат-то отец был, но сын был только жены – не его, так что с братом не задалось).

В конце 6 класса я тайком подглядела в маминой записной книжке его телефон и почтовый адрес. Совсем недалеко от нашего дома – 15-я Парковая, у леса, а мы жили на углу 13-й и Первомайской. Несколько раз даже подходила к его дому, но даже зайти в подъезд не решилась. Отца к тому времени уже почти два года не было на свете, но я-то об этом не знала.

Позвонить я тоже дрейфила – и в самом начале 7 класса попросила это сделать Марку. Мол, просто позвони – попроси его к телефону, чтобы я знала живет он тут или нет. А потом можно и трубку повесить. Марка позвонила. Ей ответили коротко: «Его нет». И трубку она, как мы и договаривались, повесила сразу – да и как ей, которая ко всей этой моей семейной истории не имеет никакого отношения, продолжать разговор. И ведь такой банальный ответ: «Его нет», если не знать, что СОВСЕМ нет. Не вернулся еще с работы, вышел за хлебом, пошел встречаться с друзьями.

Вот, уже в марте, не зная, что делать, я и написала ему письмо, короткое – «на вы» и по имени отчеству. Мол, здравствуйте, Юрий Николаевич, я Катя – ваша дочь, давно не виделись да и вообще друг друга не знаем. Не пришло ли время познакомиться поближе… И в том же марте мне пришел ответ от моего, но незнакомого мне, деда, ошеломивший меня, обрушивший в душе что-то заветное, какую-то основополагающую опору.

После письма я была в состоянии оглушенности, по инерции ходила в школу и делала уроки, общалась с людьми, смеялась (не плакала, ни одной слезинки не пролила – ни наедине, никак), читала книги. Письмо в прямом, физическом смысле, жгло мне кожу: когда я держала его в руках (читала тайком), когда клала под подушку – прямо через подушку. Я все время его прятала и перепрятывала. И не могла поделиться этим с мамой, не говоря уже о ком-то другом, постороннем. Вот, просто, не могла – и все. Это было слишком личное: и для меня, и для нее – я как-то понимала это, чувствовала, что как бы то ни было, она любит этого человека. Я была уверена, что она не знает о его смерти. Так и оказалось.

Но мама есть мама. Она что-то почувствовала и… позвонила отцу сама. - Да что же вы все нас мучаете, - ответила в трубку Елена Михайловна, моя бабка, мать моего отца, когда моя мама попросила «Юрия».

И мама все узнала. А потом мы как-то одновременно решились друг другу рассказать. И вместе сидели над письмом деда – и плакали. И мама плакала – в моем детстве она никогда не плакала! Ну, точнее, я никогда не видела до этого момента, чтобы мама плакала – она была взрослая и сильная. Вот этими нашими общими слезами и закончилось мое детство. А еще пришло облегчении – и одновременно ощущение предательства. Отец меня предал, причем не тогда, когда бросил, а когда умер – и сделал те самым невозможным наше знакомство, наше примирение, нашу близость.

После того, как Марка позвонила по моем просьбе – и ей ответили: «Его нет» - и поняв этот ответ самым бытовым, не-трагическим образом, я написала рассказ и стихотворение. То есть это где-то сентябрь-октябрь (до Артека) 1985-го, мне еще тринадцать. Написала в отдельной красной тетрадочке, тоненькой в 1 листов, за 3 копейки – и с «Торжественным обещанием пионера Советского Союза». И стихотворение потом никогда не переписывала в свои специальные тетрадки для стихов. Наверное, по той же причине – слишком личное.

И вот сейчас я этим личным делюсь со всеми моими читателями. Хотя некоторые, знаю, читали и раньше. Рассказик этот, к слову, полностью документальный. Все, в нем описанное, включая урок английского языка – и мои слезы – было на самом деле. А уж как написано… Ну, как могла в 13 лет, так и писала. Тетрадка сохранилась, так что воспроизвожу.

А дальше – записаны стихи, уже позже, в марте 1986-го, после письма, но еще до ответа деда. Воспроизвожу и эти строки, раз уж пошел такой разговор откровенный.

О, эта юношеская безоглядность, когда даешь зароки, сколь искренние, столь и бесполезные – не только за себя, но и за других людей!..

Осенью 1986 года я познакомлюсь со своими дедом и бабкой по отцу (мамины родители умерли задолго до моего рождения, так что до этого бабушек-дедушек у меня не было вообще). А еще через несколько месяцев – с другими членами его семьи: моими тетками, двоюродными братьями, маленькими племянницами-двойняшками. С дедом мы даже подружимся, хотя как он ни хотел, чтобы я звала его «дедом» или «дедушкой», до конца его жизни в марте 1990-го (бабка, Елена Михайловна, умерла в июне 1988-го) я называла его только «на вы» – и только по имени отчеству. Я понимала желание деда – и всей душой мечтала на него откликнуться. Но так и не смогла. Для них же, Николая Александровича и Елены Михайловны, - я стала подарком, нежданным – на излете их жизни – продолжением единственного безвременно ушедшего сына. От них я узнала, что отец писал стихи, но ни одной из его тетрадок со стихами, к сожалению, не сохранилось. Мне было бы интересно.

А к красной тетрадке я еще вернулась, через год – летом или осенью 1987-го. В конце рассказа я, мельча буквы, приписала два предложения: «Она еще не знала, что он никогда не увидит ни солнца, ни смеющейся улицы, ни ее. Она не знала, что совсем скоро простит его, потому что смерть искупает все».

И после первого стихотворения, с разницей в год – второе:

На самом деле, все было далеко не так благостно. Смерть, конечно, искупает далеко не все – это я уже и тогда смутно понимала. А в то, что он «в кона заглядывал, но не входил» - и вовсе не верила. Это я, 13-летняя, ни в чем не виноватая, «в окна заглядывала, но не входила». НО верить мне очень хотелось, хотелось вот так обманывать себя – в конце концов, кто знает, что у него на душе было… А отчаянные сны мне снились еще долго. Лесная чащоба или улицы незнакомого города, я заблудилась – и совершенно одна, неважно, кругом одни ли деревья, толпа ли чужих людей. НО я знаю, что он где-то рядом – и кричу это слово, которое так никому в жизни ни разу не сказала: «Папа! Папа!». Пока не понимаю, что кричу в пустоту. Так, с этим словом на горьких от слез губах и просыпалась. И в 17, и 20, и в 23. А по-настоящему простила, наверное, только к 25. В этих дневниках я не хочу приводить своих взрослых стихов, но для этого исключение все же сделаю.

У этой истории будет и еще одно продолжение – неожиданное. В сентябре 1986-го, уже в 8 классе, у меня появятся взрослые друзья (тогда им было 25-30 лет, а мне неполных 15, в общем, практически вдвое старше). То есть эти друзья сначала появятся у Ольги Кудриной, которая как раз в тот год окончит школу и станет студенткой Архитектурного. А потом, почуяв мою потерянность и неприкаянность, она познакомит с ними меня. Точнее, сначала с одним из них – просто принесет ему первую тетрадь моих стихов, куда окажется вложенной перегнутая пополам та самая красная тетрадочка. Тогда в ней были только рассказ (без дописок) и первое стихотворение. На него, 27-летнего, все это произведет такое впечатление, что он начнет разыскивать своего собственного отца, который ушел из семьи, когда сын был еще совсем. Но ему, моему взрослому другу Юре, повезет больше, чем мне. Он найдет и отца, и младшего сводного брата, с которыми наладит отношения.

Следующая страница: Репетиции концерта